Нашей юности полет (сборник) - страница 36

Я не был стукачом не потому, что не хотел или героически сопротивлялся, а просто за ненадобностью. Меня вызывали в органы, и не раз. Беседовали. Я бы согласился на любое предложение, если бы мне более или менее настойчиво сделали его, хотя бы намекнули на это. Но никаких предложений не последовало. Каждый раз, когда беседа кончалась, я подписывал бумажку о неразглашении состоявшегося разговора, а сотрудник, беседовавший со мной, подписывал пропуск на выход и произносил стандартное: «Вы пока свободны». Я так и не понял до сих пор, что означает это выражение «пока» – профессиональную шутку (мол, вас пока сажать не будем) или профессиональное доверие (мол, вас пока оформлять в качестве осведомителя не будем). Не усматривайте в моем поведении страха быть посаженным. Сейчас у нас людей, которые не лезут в политику, не сажают без достаточно серьезных причин. И если вы – наш человек, вам бояться нечего. А я был, есть и буду до конца нашим человеком. Я был вполне приличным комсомольцем, а потом – столь же приличным членом партии. И если бы я согласился сотрудничать с органами формально, то не из страха наказания за отказ, а совсем по другим причинам. Моему приятелю предложили стать осведомителем в первую же беседу. Он, конечно, сразу же согласился. Но у него на это был особый расчет – он собирался вообще пойти по этой линии, то есть со временем (после университета) пристроиться работать в органах. Я сказал ему, что органы меня почему-то не вербуют в свои осведомители. Он счел это вполне естественным.

– Мы, – сказал он с некоторой долей презрения (с первой же минуты своего функционирования в качестве стукача он ощутил свою принадлежность к великому братству, именуемому абстрактно «органы»), – неохотно привлекаем таких апатичных индивидов, как ты. Ты не тянешь на роль сотрудника органов.

Не могу сказать, что меня обрадовала эта откровенность приятеля. Меня это даже задело. «Погодите, – подумал я в тот момент, – может быть, пробьет и мой час». Но это не было предчувствием или затаенной страстью моего поведения.

Донос был изобретен на Западе (вспомните Иуду!). Потом вместе с христианством он проник в Россию. В сталинские годы он достиг здесь высочайшего расцвета. Теперь на Западе его рассматривают как чисто советское явление. Но так ли это?

В свое время мне пришлось принимать участие в одном исследовании. Предмет исследования – доносы. Мы рассмотрели более двадцати тысяч доносов, которые практически охватили все сферы общества, все основные типы профессий, все слои населения, все основные иерархические ступени структуры общества. И темы доносов были вполне репрезентативны. Если бы я смог сохранить хотя бы копии этих доносов и опубликовать на Западе, эффект был бы потрясающий. Но мне тогда мысль о такой перспективе показалась бы кощунственной. А запомнить эти доносы было невозможно, да я и цели не имел такой. Содержание их я, конечно, могу восстановить. Но это было бы неинтересно: оно вошло в банальные общие выводы. Интересное в них – подлинность, сама форма их записи. Никакой писатель, будь он сверхгением, не способен выдумать ничего подобного.

В чем состояла цель нашего исследования? Выяснить мотивы доносов, степень их правдивости, их последствия для людей и для дела, их распределение по стране, по социальным слоям, по национальностям, их связь с партийными решениями и многое другое. Нам была предоставлена полная свобода исследования, нам не навязывалась никакая априорная идеологическая концепция. Просто какие-то круги в высшем руководстве Партии и КГБ захотели зачем-то получить объективную справку на эту тему.