Обида и зависть пересилили сестринскую любовь и привязанность. Клавдия старалась не встречаться с Марией, чтобы не вывалить нечаянно на нее всю свою злость. Она перестала забегать вечерами по пути из магазина к сестре, чтобы попить чайку. Потом запретила Ваське гостить у тетки и дружить с Валеркой. Понимала, что зря: Вася и накормлен, и умыт. И уроки сделаны. Маша парню заштопает и приголубит, как родного. Но Клавдию уже несло по кочкам, и она орала на сына, когда тот опаздывал к ужину, заигравшись с братом.
– Мамка, чего ты кричишь на меня? – удивлялся Васятка, – я ведь и стих выучил, а потом мы с Валеркой вместе книжки читали.
– Нет! И все! Я сказала! Нечего таскаться по чужим людям!
– Да какая ж мне чужая тетка Маша? – Васятка, несмышленыш, хлопал глазенками и ничего не понимал.
– Такая! Дурная она! Пропащая! Нечего! – Клавдия обливала помоями родную сестру, не стесняясь в выражениях.
Что посеешь, то и пожнешь. Потихоньку Вася, отравленный ядом сплетен и наговоров, искренне поверил в слова матери, и, заразившись от нее злобой, старался при каждой нечаянной встрече побольнее ударить «выродка» Валерку.
Клавдия нет-нет, а и скажет, взвешивая сахар или толстые серые макароны, кинув гирьку на весы, очередной покупательнице с длинным языком:
– Не смотри, не смотри, тетка Марфа, не обвешу. Я – баба честная. Отродясь никого не обманывала: ни людей, ни государство! Эта Машка – любительница на дармовщинку пожить. Ишь ты, нагуляла в городе шпаненка своего, и горя мало!
– Ой, и не говори, Клавдейка, – льстиво соглашалась Марфа, пугливо поглядывая на стрелку весов, – она, энта Машка, говорят, в городе хвостом мела почище профурсетки какой! У них там в городах сейчас так заведено: губы намажут и вперед! Какой мужик попадется, под того и стелются… Ты, это, Клавушка, подушечек мне отсыпь маленько, ага?
И вьются, вьются бабьи слухи по селу, удержу нет. И вот уже, масляно, облизываясь на статную Марьину фигуру, сплевывает местное мужичье:
– Ах ты, ш-шалава городская…
И бабы, вспохватившись, что в запале наплели лишнего, ненавидя за это не себя, а Марию, собираются в кружки и поносят, клянут несчастную Машу еще больше, забыв про дела, детей и скотину. Начесав языки вдоволь, охнут и бегут домой, где ревет недоенная корова, не греет нетопленная печь и неприятен ногам неметеный пол. Получив от сердитых мужей справедливый нагоняй, ненавидят Марию все сильнее.
Маша долго не знала, не чувствовала, что творится за ее спиной. Ей не до разговоров: который год велась война с председателем за новый телятник. В старом, продуваемом насквозь всеми ветрами, телки дохли как мухи. Падеж скота достиг таких размеров, хоть караул кричи! И сердце кровью обливалось: живые души, малюхонные, в адовый мороз уже и мычать не могли, а тихо ложились на ледяные полы, закатывая кроткие глаза, опушенные длинными ресницами. И однажды она, не выдержав, влетела в контору и при всех, не стесняясь, закричала:
– Я на тебя, Михалыч, жалобу в райком напишу! И в «Крестьянку» напишу! Я до Брежнева дойду, так и знай!
То ли угроза подействовала, то ли что, но к весне к старому телятнику начали подвозить новенькие кирпичи, шифер, доску. И Сергей Михайлович, председатель, понимая, что права, права Мария, все равно чувствовал к ней неприязнь. И дома, посасывая мозговую косточку, положенную в тарелку щей, жаловался супруге:
