Но затем отказался и без сожаления разрезал санаторий пополам: мне половина, а когда и богам всего лишь половину – чем я не небожитель! На том и успокоился. В сказках повторения служат сюжету, в жизни сопутствуют упорным людям, судьбе…
Итак, юбилей, на нём многое и решится. Юбилей для прессы, для ничего неподозревающих работников, юбилей – шарики в небо, для посвящённых юбилей – смотрины.
Так приглашают невинную ничего не подозревающую девушку в зал на всеобщее обозрение, дескать, приди, порадуй гостей, а сами сватают за богатого или перспективного жениха.
Она, несчастная, вся живущая мечтами о принце и любви неземной, порхает среди приглашённых, щебечет о солнце и тучках, а похотливые глаза, пока ещё тайно, ещё осторожно ощупывают её фигуру, талию, грудь…
Нетерпеливые губы облизывает змеиный язык, глаза вожделеют и творят разврат и насилие.
Санаторий, предчувствуя нехорошее, готовился к юбилею стоически, безмолвные стены, покосившиеся балюстрады, и вместе с тем, присущим ему от рождения, величием и достоинством замысла сотворения.
* * *
Ничтожества!
Можно разделить на бумаге, можно возвести ограды, можно стать и владельцем моим, но замысла, но вдохновения породившего меня из небытия вам никогда не приватизировать, не украсть, не спрятать.
Тот дух, что сопровождает все великие революции, призванные напомнить самоуверенным господам о не вечности всякого бытия, а тем паче бытия основанного на чьих-то корыстных интересах, на фальшивом благородстве, прячущего свою истинную физиологию под бархатом, горностаевыми мехами и драгоценными коронами, на ложной святости, святой лишь языком псалмов, но всякий раз распинающей слово в угоду тщетного – тот дух вам не доступен.
Да, он умрёт, соприкоснувшись с мёртвым. Вернее, дух покинет творение, так же как первый порыв, первые бойцы, вдохновлённые вечным – погибнут.
Потому что их жизнь – не года, но творение.
И только творцам известно, что вечное может легко умещаться в кратком миге и миг длится вечно.
Люди современные, так называемые исследователи, будут копошиться в архивах, ковыряться в биографиях, выуживать факты, имеющие тот или иной привкус (солёный, сладкий, остро-жгучий, «с запашком»).
Так черви поглощают труп, постепенно превращая его в прах, они, черви, могут рассказать о теле больше чем многие анатомы.
И рассказывают, и пишут, многословно и пышно.
Но чего они никогда не поймут и что им недоступно – что вдохновляло живую плоть отдать свою жизнь во имя жизни других, не требуя взамен благодарности.
Ничего взамен.
Как так можно?! В тот миг, на краю вечности, неизвестному герою было неважно словоблудие грядущих поколений, которые назовут его поступок, кто революцией, кто переворотом, куда важнее осознать, что он погибает за счастье грядущее.
Одно на всех, по справедливости и по-братски. Он погибал, но не умирал подобно большинству его соотечественников, медленно, жадно отсчитывающих года, наполняя их стоном немощей и болезней, но цепляясь за капиталы и наследства мёртвой хваткой.
Революции задумывают и совершают неравнодушные, в ком боль чужая отзывается как своя.
Революции совершают единицы, они призывают тысячу, ну другую, не более. Они берут не числом, но духом.
А далее по закону снежной лавины, революционный порыв подхватывает случайных, а следом подключаются расчётливые. Те, сметливые, кто, важно рассуждая, подметит: о власть! Это возможности.
