Когда я кончил в третий раз, Таня рассмеялась.
– Молодец, – сказала она, накинула халат и ушла к себе.
Утром Таня разбудила меня в шесть часов, чтобы я успел до восьми сделать влажную уборку, и была не очень разговорчива. Про то, что между нами было ночью, не было сказано ни слова.
Когда я в девять утра пришел домой, мама во время завтрака подозрительно долго меня разглядывала и наконец спросила:
– Ты ведь сегодня вдвоем с Таней Федоровой работал?
– Да, мама.
– Ну и как работалось?
– Да как обычно, срочных больных не было. Я шил салфетки часа два, а потом пошел спать.
– И больше ничего?
– Мама, а почему ты так интересуешься? Я не понимаю.
Мама вдруг смутилась:
– Да нет, я просто так спрашиваю.
Все понятно. Я, наверное, не первый соблазненный. Что уж там случилось у Тани в жизни, я не знаю, но ее взгляд в бельевой и полные слез глаза я не забыл.
* * *
Сидя у окна рейсового автобуса, я вглядывался в дождливое серое утро, подъезжая к пригородам Энска. В памяти вставали картины прошедшего бурного лета. Июнь и июль слились в один поток зубрежки.
Я учил школьные предметы так, как никогда не учил ни в этой жизни, ни в прошлой. Конечно, я знал много, гораздо больше, чем мои одноклассники, да и наши учителя. Но школьные-то знания давно остались на задних полках моей памяти, поэтому приходилось тщательно изучать все снова. С моей практикой это давалось гораздо легче, но не избавляло от необходимости читать учебники.
И вот наступил знаменательный день. Исаак Наумович все-таки выбил мне разрешение на сдачу экзаменов экстерном. Не знаю, чего это ему стоило, но он свое обещание выполнил.
Для одноклассников известие о том, что я буду сдавать экзамены экстерном за десятый класс, стало настоящим шоком. Парни, показывая на меня, частенько крутили пальцем у виска, дескать, совсем с катушек Андреев съехал. А Аня устроила настоящую истерику, назвала меня предателем, сказала, что я ее только дразнил эти два месяца, а теперь оставляю одну.
Тем не менее время шло. В июне я попросил в больнице оставить мне два-три дежурства из-за напряженного графика в школе. Ночью во время последнего дежурства в комнату снова пришла Таня. Она всю ночь не давала мне уснуть, шептала:
– Пожалуйста, люби меня, мой мальчик, – и плакала.
А утром я случайно услышал разговор двух наших санитарок. Пелагея Игнатьевна тихо говорила своей сменщице:
– Танька-то Федорова совсем с ума сошла, второй раз дежурствами меняется. Я в первый раз в толк не взяла, а сейчас поняла – она из-за Дашкиного сынка. Это ж надо, с дитем связалась.
Ее собеседница так же тихо отвечала ей:
– Ты что же, Пелагея, совсем ничего не знаешь? У Таньки же в прошлом году жених погиб, он ее каждый день с цветами встречал, уже и к свадьбе готовились. Я когда этого Сережку-то увидела, чуть не ахнула. Ведь они почти как братья-близнецы, только этот помоложе.
– Ой, бедная, и как же она теперь будет, – дрогнувшим голосом сказала Пелагея Игнатьевна и заплакала.
Увы, по-видимому, когда снова приходишь в этот мир, поневоле делаешь и новые ошибки. Мне тоже до слез было жалко эту умную красивую девушку, и я надеялся, что она сможет, как и большинство из нас, пережить свою потерю и начать все сначала.
Когда я пришел домой, мама почему-то еще не ушла на работу. Ее глаза были красными, как будто она только что вытирала слезы.
– Сергей, – сказала она, – нам нужно серьезно поговорить.
