– И вы съехались с бабушкой, – подстегиваю я затянувшийся разговор. На душе у меня гадко. Вечер спасти уже нельзя ни вином, ни видом, ни огоньками.
– Съехались! Съехались с ней, с бабкой твоей, у нее дед тогда как раз помер от инсульта. Тоже Перестройка его доконала – с любимого завода турнули, и что у него оставалось? Только водка. Вот и допился твой дед, и в пятьдесят семь лет вперед ногами. А у бабки была двухкомнатная квартира. Ты помнишь, нет?
– Помню, конечно.
Дедушку я помню обрывочно, и словно через мутное стекло. Вот он приходит с работы, а я приехала к ним в гости. Дедушка ловит меня в коридоре, поднимает на руки. Смеется, и улыбка у него хорошая, искренняя, и глаза добрые. Дальше – другая сцена. Дедушка лежит на диване, а я играю с ним во врача «Скорой помощи». Слушаю его сердце пластиковым стетоскопом. Дальше – темнота. И до слез обидно, что больше не осталось в памяти никаких воспоминаний. Отчего-то чувствую, что был он хорошим человеком. Мне все равно, что про него говорят родители, я помню его вот таким – с широкой улыбкой, на диване, готовым играть со своей маленькой внучкой, несмотря на усталость в конце рабочего дня.
– Вот, а после смерти деда одной ей страшно там было оставаться. Да и не кисло ли, а? Одной в двушке, когда сын с семьей в заводской комнате ютится! Вот и решили съехаться в трешку всем вместе. Так же проще жить, легче. В деревнях вон живут большими семьями, все друг другу помогают – веками так заведено. А у этих интеллигентов московских всё через жопу.
Мать хватается за бутылку и наливает себе вина до краев. Я говорю:
– Может, хватит?
– Я сама знаю, когда мне хватит! Я с дочерью разговариваю про жизнь! Когда мы с тобой вот так говорили – лицом к лицу? Ты мне звонишь два раза в неделю: в понедельник и пятницу, и думаешь, что этого достаточно? А мне, может, мало. Мне, может, общения не хватает. Есть у меня дочь или нет? Все живут своими жизнями, а о родителях и думать забыли. Ездят по заграницам, как будто и нету дома, нет родных, как будто их в пробирках вырастили. А я тебя растила! Я! Я тебя рожала! Можно сказать, одна тебя вырастила. От отца толку никакого не было, после работы – сразу на диван. Ну бабка помогала, в школу там тебя отвести, из школы привести, а в остальном – одни сериалы на уме. Включит телевизор, и с утра до вечера перед ним, как монашка перед иконой!
– Я помню.
– Конечно, помнишь! Ты с ней в одной комнате жила. Нам тогда очень повезло, в нашем же районе трешку нашли, переехали, всё хорошо, даже удачно сложилось. Думала, ну заживем теперь нормально, по-людски. А нет! И тут вылезло дерьмо! Откуда я знала, что отец с бабкой друг друга на дух не выносят? Кто мне об этом сказал? Молчаливые все, интеллигентные, все такие вежливые при встречах – здрасти, до свиданья, садитесь есть, давайте выпьем, как ваши дела, как самочувствие! Тьфу! Противно вспоминать! Лицемеры московские. У нас в деревне, если кто не нравится, так не то что за стол – в одном поле срать не сядут! Может, и грубо, не интеллигентно, не воспитанно, зато всё ясно и понятно. А тут – столько лет в гости ездили, столько лет притворялись, стоило съехаться, как всё и выяснилось. В первый же вечер твой отец мне заявил, что мать он терпеть не может, жить с ней не будет, и, мол, давай обратно меняться. А где ты раньше был? Почему молчал? Вот так я попала. И бабка хороша, нет чтобы молчать, а она его провоцировала. Все подначивала, шуточки свои отпускала. Думала, что он такой же, как раньше, не смелый, будет рот на замке держать и в тряпочку плакать. А Толик-то уже вырос, ему уж было под сорок тогда. Он со мной власть почувствовал, понял, как это – бить человека, и когда тебя боятся, все ходят по струнке, он уже страх человеческий почуял, попробовал, и ему жрать этот страх понравилось, вкус денег ощутил, плечи расправил. Ну и дал матери своей отпор. Что творилось! Ты маленькая была, не помнишь, наверное.
