Я впервые поехала за границу в девятнадцать лет, тут же, как только появилась финансовая независимость, первые деньги, заработанные, отложенные, схороненные ото всех. И сразу туда – в Париж! Автобусом через всю Европу, с отсиженной задницей, затекшей шеей, больной спиной, без сна, на бутербродах с вонючей колбасой, с какими-то крохами в кармане, с семейными проклятиями, напутствиями и пророчествами, что меня обязательно сдадут в бордель или отберут паспорт и определят на силикатный завод, в лучшем случае – просто убьют, и никто никогда не узнает, где могилка моя. А, всё равно! Гори оно! Да пусть убивают, пусть режут, да хоть и в бордель, всё лучше, чем каждый день одно и то же: работа, университет, а вечерами просмотр телевизора на продавленном диване. А где же моя жизнь? Куда она уходит? Зачем я живу? Чтобы купить китайские кроссовки, которые в следующем году уже нельзя носить? Или вьетнамские кофты, от которых прыщи по всей спине? Работать чтобы что? Откладывать на смерть, на старость? В молодости уже планировать свои похороны, копить на врачей, лекарства, гроб и место на кладбище. А как ты хотела? Так все живут. Не хочу, как все! Хочу в Париж!
И не было страшно: без французского языка, с корявым школьным английским, без друзей и родни, без знакомых, без денег. Но с отчаянной уверенностью, что всё будет, и будет прекрасно, волшебно, парижно. А так ведь и вышло. Три дня пролетели в сказочной лихорадке. Господи, да теперь и умирать не страшно, да теперь всё точно сбудется, если я видела Эйфелеву башню, если была в Лувре и Музее Орсе, если каталась по Сене на маленьком кораблике, да что со мной случится-то? Страшно было лишь одно: проснуться вдруг дома, в комнате, которую после смерти бабушки теперь занимала я одна, в своей постели, и понять, что всё это лишь сон, обман и иллюзия, и нет никакого Парижа, и нигде я не была, а есть лишь работа, университет, гэдээровский диван и богемский хрусталь в югославской стенке.
Вернулась тогда я домой совершенно опьяненная, покусанная Парижем, зараженная другими странами, больная путешествиями – и понеслось. В семье, конечно, пытались меня вылечить, запугать, запретить, обмануть. Но всё было напрасно. А в двадцать три я вылетела из дома в свободную жизнь, в открытый космос, и весь мир лежал передо мной и ждал меня.
С тех пор сколько стран, городов, людей. Сперва обязательно в составе группы, с гидом. Держаться всем вместе, ходить длинной цепочкой по узким средневековым улицам и выхватывать тревожным взглядом из толпы яркий зонтик экскурсовода. Какая-то твердолобая уверенность, что одной визу мне не дадут, откажут, что я не смогу, не справлюсь, вбитый с детства страх действовать самостоятельно безраздельно владел душой. Но чем дальше, чем больше стран, тем сильнее в себе уверенность. Почему, собственно, не справлюсь? Почему, позвольте узнать, не дадут? С какой стати откажут? Так подаю документы сама, впервые еду одна. У родителей – истерика. Как без гида? А кто тебя там встретит? А как ты доедешь до гостиницы? А куда ты пойдешь? Не пустим! В бордель захотела? «Я запрещаю, – кричит мать в трубку, – слышишь? Я запрещаю!» Поздно, мама, поздно. Виза получена, билеты куплены. Еду опять в Париж. На две недели, на тот момент – самые счастливые в моей жизни. Мне двадцать четыре, я живу в маленьком отеле без лифта на четвертом этаже, под самой крышей. На завтрак пью черный кофе, ем круассан с джемом и маслом. Брожу по набережным, натыкаюсь на дом 36 по Орфевр и замираю от восторга. Это же тот самый дом из любимых мной книг и фильмов! Здесь кабинет комиссара Мегрэ, здесь легендарный Наварро распутывал самые жуткие преступления. А теперь тут я – вот прямо тут стою и могу даже потрогать всё это руками. Эмоции меня переполняют, хочется танцевать и кружиться, как обыкновенно делают прохожие в американских мюзиклах. Да, впечатления не продать, не продемонстрировать друзьям и родне, никто никогда не сможет прочувствовать эти моменты в полной мере, не сможет их разделить со мной, если не присутствовал, не был, не видел. Но в этом и есть их ценность – они мои, только мои, и никто не сможет их отобрать. О чем мне вспоминать на закате жизни, лежа на мокрых от старческого пота простынях? О замшевых сапогах, так удачно купленных на распродаже? Нет, я буду вспоминать Париж.
