– Скажи мне как тебя зовут?
– Есения.
– Нет, отец называет тебя иначе. Попробуй сосредоточиться, как отец тебя назвал?
Ей было не понятным, что я от неё требую.
– Есения, – повторила она.
– Постарайся отличить… – попросил я, – «жена-малышка», «пытакшха». Чувствуешь, звуки разные. Повтори медленно, обдумывая каждый слог… «же-на ма-лыш-ка», а теперь «пы-такш-ха».
Повторяя слова по слогам, она изменилась в лице и посмотрела на меня изумлённо.
– Слоги… разные…
– Правильно. Теперь, скажи, как тебя отец из комнаты звал.
Она, не задумываясь, собиралась выпалить «Есения», я остановил её, поднеся указательный палец к её припухшим губам и опять напомнил о слогах, и наконец, она смогла перейти с языка собеседника на другой, не используемый сейчас:
– Сей-нэл? – вымолвила с сомнением.
– Молодец. Вспомни, как отец воеводу называет.
– Нла-но-мы-тиш, – мы улыбались довольные успехами.
– Сенечка, по-моему, совет Игуши дар не вернул. Придётся Панычу и дальше с Такрином шутить.
Она кивнула, соглашаясь, и подавила смешок в ответ на мою шутку.
– Ты солгала в храме ради меня, – напоминание неимоверно смутило девушку. Она вырвалась из моих объятий и отошла в сторону. – Я не знаю, как нам поступить.
– Что Вы хотите услышать?
– Чего хочешь ты?
– Вы уже слышали, что я беду чувствую. Я не брошу родителей, когда зло рядом.
– Ясно… – к чему говорить, что тут не останусь? Я взял коробочку со стола, – Это серёжки. Тебе купил. Возьми, пожалуйста, – попросил я.
Она обернулась, осторожно коснулась моей открытой ладони, принимая подарок.
– Спасибо, – тихая благодарность, вызвала во мне прилив грусти.
– «Я буду лишним воспоминанием в её жизни, как и эти серёжки» – подумал я, глядя на её непроколотые мочки.
Глава 4
Звон колокола собирал жителей Марьинки на площади. Справа от нас образовалась группа любопытствующих, а паренёк-звонарь продолжал терзать железный язычок, выполняя свою задачу на совесть – собрать как можно больше зрителей.
– А новости послушать все собрались, – чужое любопытство всегда меня бесило.
– На то и рассчитано. Они свидетели: чужой позор – другим в назидание, – тихий шёпот не сгладил витающего между нами всеми напряжения. Позор – казалось, определение совсем не подходящее к семье, в которой я жил.
– Разве ты преступница?
– Не виновных в суд не вызывают.
Отец семейства заворчал. Не мог смириться, что час икс уже близко? Или не способный поржать над его остротами «родственник» стал в тягость? Он скривил кислую мину, от чего усы закрыли нижнюю губу. Скорее всего, ему, как и мне не нравилось присутствие посторонних. Он был мрачнее тучи, смотрел вокруг сурово, и если не смог разогнать всех взглядом, то уж предупреждал точно – «Не разговорчив я весьма!»
Его суровость не подействовала. Мужики ему доверяли, он был вторым человеком после старосты, а в отсутствии первого, запершегося после похорон сына в собственном доме, оставался единственным, кого они признавали властью и обращались главным образом к нему, выясняли, по какому поводу собрание.
– «Его-то не посмеют попрекнуть. Другое дело – Есения», – предположил я с сожалением, отходя в сторонку.
Мрачный вид Паныча отогнал только, нас троих: Такрин облокотился на забор, встал подальше от всех, Есения держалась ближе ко мне.
– Они не понимают, что происходит, – подтвердила она мои предположения. – Мы уже и не помним, когда к нам стрихшы наведывались.
