Хорошая девочка, папина дочка, та самая, что в рот ему смотрела с самого их развода с матерью — потаскушка.
Из отцовских уст это звучит куда более хлестко и обидно, чем из уст Баринова. Меня прошибает аж до слез, таких злых, горьких слез, когда уже не было сил сдерживаться, хотелось только яростно ощериться и вцепиться зубами в горло обидчику.
И обидчик — мой отец. Мой любимый отец, чьего одобрения я действительно добивалась столько лет. Сколько турниров, конференций, конкурсов было выиграно, лишь бы увидеть папину одобрительную улыбку.
Папа любит конкур? Ездит посмотреть на соревнования? Вот тебе папочка чемпионский кубок по конкуру, и можешь не сомневаться — наша с тобой фамилия там не по ошибке выгравирована.
Все для него, лишь бы папа гордился, лишь бы папа одобрил. И вот оно что, я в его глазах всего лишь потаскушка. Теперь-то он точно не улыбается. Соня, какая же ты дура!!! Аж зло берет!
— С кем из тех голозадых солабонов, что ты приводила в мой дом, ты спала? — Бьет меня по лицу еще одна злая, безумно обидная реплика. — Кому ты дала, говори?!
Мой дом. Второй раз уже звучит эта фраза. Такая четкая фраза, которая прям очень красиво подчеркивает, что я тут никто и звать меня никак. Вот это, кстати, действительно любимая фразочка моего драгоценного папочки. Её я слышу с завидной регулярностью, к ней успела отрастить иммунитет.
— Никому! — яростно рычу я, потому что сил держаться больше нет. — Никому я не давала, папочка, ни с кем не спала. Просто, видимо, я у тебя в принципе родилась без целки. Некондиция же! От рождения!
Плевать на все. На вульгарность, на корректность. Я сейчас исключительно зла — на отца, на Баринова, на весь этот проклятый мир, который с какого-то хера швырялся в меня слишком неприятными обвинениями.
Отец замирает, разглядывая меня и досадливо морщась, будто что-то прикидывая в уме.
— Знаешь, могла бы соврать и получше, — наконец произносит он. — В это оправдание для малолетних шлюшек не верю даже я, не поверит и твой муж.
— Мне плевать, — я скрещиваю руки на груди. — Мне плевать, папа. Не хочешь, не верь. Значит, я у тебя потаскушка. Значит, я кому-то дала, если вам так проще думать.
Может, меня кто-то и осудит. Но меня сейчас почти трясет. Он меня слушать не хочет. Даже эти мои слова игнорирует, всем своим видом демонстрируя едва ли не отвращение.
И больно, как же больно, что мнение Баринова ему куда важнее меня.
— Значит так, София. — Глаза отца от ярости превращаются в узкие щелочки. — Сейчас ты сядешь в машину и поедешь к мужу. Как хочешь, так и умоляй его о прощении. И будь любезна приумерить свой гонор и делать все, как скажет тебе Сергей. Может, он и простит такую мелкую потаскушку, как ты.
Вернуться? К Баринову? Все-таки подстелиться под его дружков? Понадеяться, что это он пошутил так? Хотя я-то знала, что чувство юмора — это совсем не то, что является достоинством Сергея Баринова.
— Никуда я не поеду, — тихо откликаюсь я, глядя в точку над плечом отца. — И с Бариновым я мириться не буду. И вообще, я завтра подам на развод.
— София, ты, кажется, думаешь, что у меня железное терпение? — разъяренным тоном интересуется отец. — Мне плевать, что за повод ты нашла для этого идиотского цирка. Ты прекрасно знаешь, я терпеть не могу твоих капризов, а сейчас ты совершенно не в том положении, чтобы показывать свой характер.
Капризов? Охренеть, каприз, сбежать от ушлепка, что вознамерился устроить мне групповое изнасилование. И… Нет, это стоило озвучить, на самом деле, просто я никак не могла набрать в себе силы для этого. Хотя… Кажется, папе и в самом деле было плевать. Вот говорят, что саможаление — это отвратительная привычка, но кому вообще сейчас было меня жалко, кроме меня самой? И неужели я не имела на него прав сейчас?
