Сейчас, когда для ее ног и спины всё уже позади, душа все так же болит за детей.
А то, что смысл пребывания в этой земной горной местности, никакому отцовскому молитвеннику (в том же самом чемодане под кроватью) не подвластный, по-прежнему для простого смертного – за семью печатями тайна, – значит, так надо.
«Хорошего – понемножку», – говорил ей, Полине, отец, а потом сама она – Ляле…
Пока та, еще малышкой, не спросила однажды: «А почему?..»
…Сидя на своей горе, Пелагея понемногу все больше чувствует себя частью раскинувшегося от ног до горизонта пейзажа…
Мысли, отступая, оставляют ее…
На вопрос: какой сейчас год? – в сознании почему-то всплывает: 1918-й…
С вершины холма вниз на город смотрит двенадцатилетняя девочка.
2024
Вот и всё.
Первым из описанных здесь событий – ровно сто лет, последним – пятьдесят.
Погружаясь в прошлое, я стремился к тому, чтобы было как можно меньше меня-автора и как можно больше времени. Того времени. Как можно больше свидетельств очевидцев и как можно меньше «книжки-раскраски». А очевидцы – сами герои повести: этот рассказ – история семьи моей матери Елены Михайловны, «Ляли».
Свою бабушку Пелагею Петровну и деда (отчима моей матери) Марка Борисовича я впервые увидел семилетним мальчишкой, когда мы с мамой гостили зимой у них в Горьком. Из воспоминаний об этой встрече осталось лишь ощущение смеси боли и стыда пацаненка, которому всю неделю бабушка пытается вылечить чирий на заднице с помощью алоэ. Утешая, мой взрослый (на самом деле еще школьник) дядя Стасик читал мне «Капитана Врунгеля».
Во второй раз я приехал с мамой в Горький уже двадцатитрехлетним, и (опять же за целую неделю) мне не удалось переубедить мою бабушку перестать мне прилюдно и наедине «выкать».
– Ты моя бабушка, а я твой внук, понимаешь?.. – я, горячась.
– Возьмите еще тех, с корицей… – непроницаемый взгляд на столичного длинноволосого мо́лодца.
В этот наш приезд в Горький мы с мамой вдвоем ездили на Американский поселок, сидели с тетей Клавой у нее дома…
И бабушка и дед поочередно навещали мою мать в Минске. «Так получалось», что я в это время был или в отъезде на соревнованиях, или в походе. Или где-то еще. Один из этих визитов мама вспоминала чаще всего: написала в Горький, что две недели будет наконец-то одна, без мужа и сына, дух переведет. Через неделю, возвращаясь с работы, поднимается по лестнице – Пелагея Петровна стоит у окна в подъезде… с одним зонтиком… Приехала на два дня посмотреть на дочь…
Последний раз мы виделись с Марком Борисовичем на его 80-летнем юбилее в подмосковных Жаворонках, где он гостил у Гарика, и я узнал от деда много нового об истории Порт-Артура и о взглядах на исторический процесс Вячеслава Молотова: старый опальный политик любил посидеть на лавочке на большой неогороженной даче у озера (мы с Гариком в нем плавали), и Марк Борисович порою подсаживался к нему… С Гариком мы пили под дождиком его «чемергес» (водка на апельсиновых корках) на Ленинских горах и на Арбате, где у киоска с арбузами шумел скандал:
– Что он сказал?! – гневно призывала очередь в свидетели продавщица, тыча в бушующего инвалида. – Что он сказал?!
– Он сказал, – спокойно произнес Гарик, – что напишет в «Известия». А если к нему и там плохо отнесутся, он пойдет в Кремль.
Тишина… Быстро пошедшая торговля…
***
Пелагея Петровна умерла в 1985-м, Марк Борисович – в 1988-м, в один год с Цзян Цзинго, президентом Тайваня. Дэн Сяопин (товарищ Дозоров) пережил их на девять лет.
