По прошествии времени у меня осталась одна губительная привычка – курить. Курить помногу до чувства тошноты. После всего случившегося в этом было для меня некое наказание.
Мы стояли с Майком и Генри около здания суда и молча дымили. Мимо нас прошёл адвокат Клода, держащий на подставке два стакана кофе. В одном из них определённо точно был американо без сахара, – уж предпочтения Клода я знала наизусть.
При взгляде на адвоката во мне просыпались смешанные чувства: стыд, вина и прочие неприятные ощущения. Была и другая эмоциональная «смесь», под влиянием которой я выступала в суде, и именно она не позволила мне продолжать потворствовать тому, что происходило на протяжении долгих месяцев до этого. Это было чувство, какое обычно возникает у человека, стоящего у истока правосудия и своим словом способного творить это самое правосудие. Правосудие – то, за что я цеплялась в последнее время так отчаянно. Это слово подразумевало справедливость и необходимость поступать по соображениям совести.
– Кто из нас последний с ним разговаривал? – бесцветно спросил Майк.
Я таким же загробным тоном ответила:
– А есть какая-то разница? Из него всё равно слова не вытащишь.
– Но хоть что-то он говорил, – вспомнил Генри свою последнюю с Клодом встречу в специальной переговорной. – Спросил, как у нас идут дела.
– Это логично, ведь про себя говорить он не особо желает, – с деланным равнодушием высказалась я.
Меня не смущало, что мы с ребятами находились по разные стороны. Мотив у всех троих один – во благо.
Только буква закона и наказание способны даровать человеку искупление. Так считала лично я. Майк и Генри думали несколько иначе, но это не мешало нам стоять и разговаривать обо всём этом.
– Как её родители? – спросила я.
– Судя по их речи за трибуной, они настроены крайне агрессивно, – сказал Генри.
– Ещё бы. А что ещё они могут сделать?
– Чудесно, что ты понимаешь их, Нора, – Майк потушил сигарету об урну и выкинул её, – но Клоду бы не помешало, если бы кто-то понял и его.
Я слишком долго пыталась его понять и оправдывать его перед самой собой.
Многие со стороны могли подумать, что я холодна к Клоду и даже ненавижу его. Горько. Очень горько, что никто не знал, как сильно я его любила даже сейчас. И это не та глупая любовь, когда бабочки в животе и радостные взвизги от одной только встречи, и уж тем более не любовь сумасшедшая и абсурдная, которой страдали двинутые на голову поклонницы Теда Банди[4], а любовь самая незавидная и давно потерявшая свою романтическую суть. Пожалуй, это была любовь-привязанность (не путать с привычкой), а она в тысячу крат сильнее обычной любви, потому что быть намертво привязанным к человеку означает отказаться от притязания на него и продолжать любить не как вторую половинку, а просто как человека очень родного, и вот в этом «просто» таилась вся мощь чувства.
Скоро пора было возвращаться в зал. Оказалось непривычно видеть Клода в строгом чёрном костюме. Он давно перестал носить что-то эпатажное и яркое и максимум ограничивался драными джинсами и кофтами с горлом. Увидев его в зале в очередной раз, я начала вспоминать.
