– Все в порядке, – задыхаясь, сказал он, – все в порядке, – и, попытавшись улыбнуться, протянул руку.
Девочка поднялась на ноги и стояла перед ним, островерхий капюшон упал с ее головы. Он смотрел на нее и не верил своим глазам, затем удивление сменилось страхом, ужасом. Это был вовсе не ребенок, а маленькая, плотная карлица около трех футов ростом, с огромной квадратной головой взрослого человека, непропорционально большой для ее тела, с седыми космами до плеч; она ухмылялась и загадочно кивала головой.
Затем он услышал на площадке топот, собачий лай и крики не одного, а нескольких голосов: «Откройте! Полиция!» Существо пошарило в рукаве, вытащило нож и с ужасающей силой пронзило им его горло; он упал, липкая жижа текла по рукам, которыми он инстинктивно сжимал рану.
И он увидел vaporetto с Лорой и двумя сестрами, плывущий вниз по Большому каналу, не сегодня, не завтра, а послезавтра, и он знал, почему они вместе, какой печальный обряд им предстоит исполнить. Существо по-кошачьи свернулось в углу. Удары в дверь, голоса, собачий лай постепенно замирали, словно отступая вдаль, и – «Господи, – подумал он, – какая чертовски глупая смерть…».
По профессии я учитель. Или был им. Я подал директору заявление об уходе до окончания летнего семестра, чтобы предупредить неминуемое увольнение. Причины мне придумывать не пришлось: самочувствие мое и в самом деле было хуже некуда. Болезнь, которую я подхватил во время отпуска на Крите, грозила мне неделями пребывания в больнице, разными инъекциями и так далее. Я не уточнял, что со мной. Однако и он, и мои коллеги, и мальчики знали, что мой недуг универсален и был таким во все времена – с давних пор предлог для острот и веселья, пока не переступишь черту и не станешь угрозой для общества. Тогда нас увольняют. И все, отворачиваясь, проходят мимо, предоставляя нам самим выкарабкиваться из этой ямы или оставаться в ней умирать.
Особенно досадно, что я и понятия не имею, отчего это случилось со мной. Другие могут сослаться на предрасположение, плохую наследственность, семейные неурядицы, пресыщенность жизнью и, бросившись на кушетку психоаналитика, выболтать свой отвратительный секрет и таким образом излечиться. Я же ничего подобного сделать не могу. Врач, которому я попытался объяснить, что со мной произошло, выслушал меня с надменной улыбкой, потом пробормотал что-то о вреде мнительности в сочетании с подавленным состоянием и прописал курс пилюль. Возможно, они бы и помогли, если б я принимал их. Вместо этого я бросил их в канализационную трубу и еще больше пропитывался не дававшей мне покоя отравой. Это ухудшило дело. Особенно губительным оказалось то, что мальчишки, которых я считал своими друзьями, почувствовали мое состояние: они подталкивали друг друга локтями, когда я входил в класс; давясь от смеха, склоняли над партами свои маленькие противные головы, – пока не наступил момент, когда я понял, что больше так не могу, и решился постучать в дверь к директору.
Ну все, кончено, довольно об этом. Передо мной альтернатива: отправиться в больницу или стереть все из памяти. Но прежде я хочу установить, с чего это началось. Тогда, что бы ни произошло со мной, мои записки будут найдены, и прочитавший их сможет сам решить, согласиться ли ему с мнением врача, что некоторый недостаток внутренней уравновешенности сделал меня жертвой суеверного страха, или принять мою точку зрения – что мое падение было вызвано вековой магией, коварным злом, корни которого теряются в глубине истории. Можно даже сказать, что тот, кто первым сотворил эту магию и с бесовской радостью заражал других, сея в своих наследниках по всему миру семена саморазрушения, – обессмертил себя.
