История на этом не закончилась. Водитель вызвал милицию. Парни с гитарой посмеялись и ушли. Пожилой человек в шляпе сказал, что ничего не видел. А та милая незнакомка с грустными глазами заявила, что они сидели с мужем, мирно разговаривали, и тут неожиданно на них напал этот колченогий урод.
Танкычах передумал идти домой. Он вернулся на работу. Долго и молча сидел не двигаясь. Потом достал молоток и, хромая, подошёл к своему верному другу и напарнику, закреплённому на старой треноге, которому долгие годы доверял сокровенные мысли.
– Ты, оказывается, обманывал меня… – спокойно сказал он и ударил молотком по фотоаппарату.
Послышался треск разбитой оптики и жалкий хруст обломков металлического корпуса.
С тех пор Танкычаха в городе никто не видел.
А он и вправду много знал про нас…
…В Кёрелях пришла весна.
Все «прописанные» в Сосновке птицы вернулись из тёплых стран, куда полетели зимой, убегая от зимних холодов, и по-хозяйски начали обустраивать свои гнёзда.
Вскоре стали прибывать и парни, которых земляки два года назад проводили в армию. Деревенские каждого из них встречали с радостным возгласом удивления и внутреннего изумления: казалось, что в дальних местах службы их бессовестно заменяют и домой всегда возвращают совсем других молодых людей.
Первым с Костей встретился директор школы Василий Саввич. К нему, стоявшему в ожидании оказии до улусного центра, подошёл человек с небольшим чемоданчиком. Это был высокий молчаливый парень с подогнанной по ладной фигуре военной форме и красивой фуражке на голове.
Услышав обращённое к нему «Здравствуйте!», директор долго всматривался в лицо юноши и наконец произнёс:
– Костик, ты, что ли?
– Ну… – отозвался парень неожиданно густым баском и замолчал в неловком замешательстве.
– Смотри, как вымахал! Хорош… Чем планируешь заняться: учиться, работать? – спросил Василий Саввич, привыкший брать ответственность за судьбу каждого выпускника школы небольшого наслега[5].
– Ну, пока ещё не знаю. Посмотрю… – ответил Костя.
От райцентра до Кёреляха всего лишь километров двадцать. Тем не менее по тряской разбитой грунтовке только в один конец дорога занимает час с лишним.
Костя сошёл возле дома. Пока отряхивался от пыли, жадно вглядывался в родную, знакомую до боли картину. Почерневший от солнца бревенчатый домик с жестяной крышей. Летний сарай, откуда он каждое утро, словно резвого скакуна, выводил свой двухколёсный велосипед, и протоптанная тропинка.
Чуть успокоившись, отворил решётчатую деревянную калитку. «Интересно, мать на работе или дома?» – подумал, а у самого опять забилось сердце.
Тяжёлая дверь поддалась легко и беззвучно открылась.
Мать мыла полы. Согнувшись, от чего выгнулась худенькая спина, то и дело поправляя руками синий ситцевый платок на голове, она очень старательно и быстро-быстро – будто торопилась куда-то – тёрла старой тряпкой выцветший деревянный пол.
– Здравствуй… Здравствуй, мама, – наконец произнёс Костя. Он простоял, как ему показалось, целую вечность, наблюдая, как мать моет пол.
Мать подняла голову. Выпрямилась, всё ещё держа в руках половую тряпку, с которой ручьями стекала вода, – как вся её боль, бессонные ночи ожидания, беспокойство.
– Сынок… Приехал уже? Как же так?! Сказали же, что вечером… Я ждала тебя вечером… – говорила она растерянно, а глаза жадно вглядывались в каждую чёрточку родного лица, будто припавший к долгожданному роднику путник.
