Уходить, вырываться из этой степи, пронизанной проселками и степными колеями, по которым носились немецкие мотоциклы, а по главным дорогам шли войска. Дважды над нами пролетали бомбардировщики. Шли они на большой скорости бомбить линию обороны или другие важные цели.
– Ну что с этим бедолагой делать? – кивнул на лежавшего без сознания бойца Максим Усов. – Не жилец уже, а все мучается.
Максим был такой же рядовой, как и другие, но пользовался авторитетом. Чистяков, устраивая короткие совещания, всегда приглашал на них Усова вместе со старшиной и сержантами. Он считался как командир отделения, сержантов в роте не хватало, а сейчас остался один Степа Кращенко. Я заметил, что на поясе Усова висит «наган» старшины. Мы были приятелями и с Максимом, и с сержантом Кращенко, но на этот раз они решили что-то обсудить вдвоем. Даже без старшего лейтенанта. Выполняя приказ Кращенко, я полез на склон следить за степью. А в сумерках, когда собирались в путь, вдруг резко и коротко хлопнул револьверный выстрел. Застрелился тяжело раненный. В откинутой руке он продолжал сжимать «наган» старшины, перешедший к Максиму Усову.
Никого это не удивило, промолчал и старший лейтенант Чистяков. Только у меня хватило ума и глупости высказать очевидную вещь:
– Не мог он сам застрелиться. В сознание, считай, не приходил. Как же получилось?
У Максима под повязкой на лбу вдруг округлились желтые от раны или болезни глаза. Он не дал мне договорить, схватил за воротник и, подтянув, зашептал, брызгая слюной:
– Сопляк! Как да эдак… Не лезь, куда не просят. Грамотный шибко, порассуждать о доброте хочешь?
Я никогда не видел всегда дружелюбного ко мне крестьянина Максима Усова таким злым. Позже я пойму, что с молчаливого согласия Чистякова он вместе с Кращенко решал непростую ситуацию. Кому-то надо было вложить наган в руку обреченного бойца и нажать на спуск. Обстоятельства заставили решать это именно им, двум наиболее надежным солдатам в роте.
Возможно, они тянули жребий, и выбор пал на Максима. И хотя раненый лежал в стороне, делать все пришлось едва не на глазах остальных. Усова потянул за руку Степа Кращенко.
– Чего ты на Федю кидаешься? Он же молодец. Не срезал бы механика, нас бы уже вороны расклевали.
Максим, уважавший меня за грамотность (сам он закончил три или четыре класса), как-то сразу изменился в лице, растерянно похлопал меня по плечу:
– Все нормально, Федя. Сейчас двинемся. Винтовку наготове держи. Почистил?
Ничего я не чистил. И остальные тоже – сил и времени не хватило. Но я кивнул в ответ:
– Почистил… конечно.
Чистяков подал команду. Десять человек цепочкой двинулись в сгустившуюся темноту июньского вечера. Пахло дымом, сгоревшим зерном и полынью.
Нам повезло. Через сутки мы вышли к своим, заплатив жизнью еще одного человека. Сравнительно недорогая цена за выход из окружения в голой степной местности. Боец наступил на мину. Мы застыли на месте, глядя на мычащего от боли парня с оторванной по колено ногой и разорванным животом.
Помочь ему было нельзя, и группа осторожно, след в след, миновала опасное место. Мы догнали один из пехотных полков нашей дивизии. Проверка прошла быстро, таких окруженцев в июне сорок второго было столько, что не хватило бы никаких особых отделов, чтобы проверить всех.
Помню, что каждого из девяти опросили отдельно, противоречий в показаниях не обнаружили. Потом приехал представитель полка, поздоровался за руку с Чистяковым, рассказал особистам, что роту оставили в составе батальона прикрывать отход, и вскоре мы оказались среди своих. Никто нас не хвалил (а ведь двое суток батальон держал позиции!), но и не копались. Просто остатки роты пополнили людьми и снова включили в состав третьего батальона.
