– Никаких посторонних мыслей. Иначе ничего не поймешь.
– А так уж обязательно понимать?
– Да.
Куннэй медленно кивнула: проще было не спорить. Сидеть тихо, переждать, перетерпеть. Секунда – погас свет и на стене отчего-то знакомо и тоскливо полетел черный на сером небе косяк журавлей. Стеклянно ударила нота рояля, человек в серых пальцах растер серую же почку вербы. Куннэй посмотрела на Вана: на линзах его очков снова летели журавли, скрывая его глаза. Почему-то ей показалось это забавным и трогательным.
Поверх шороха прокручиваемой пленки («Пленки?» – Куннэй запрокинула голову, туда, где в полумраке мельтешил блик на черном, лаковом теле проектора. На двух бобинах, на объективе… – «Да, пленки») наложился голос:
– Господин Бользен, вы меня слышите, господин Бользен?
Куннэй слышала. Слушала. И не помнила ни о драконах, ни о саде в левом крыле, в котором была так недавно, ни о «сне»… ни о чем не помнила. И когда спустя сцены, кадры, на стене прокручивалось огромное, с нарисованным солнцем колесо полифона, Ван сказал:
– Все-таки кинематограф это такой, понимаете ли, эскапизм.
…и, подперев голову тонкой рукой, провалился в глубокий сон.
Все-таки заснул.
Куннэй хотела обернулся к Моро, попросить остановить пленку, но – незачем. Конечно, незачем. И когда спустя тридцать минут белое пламя на серебряном блюде перекрыли титры, Моро встал, обошел ряд и опустился на кресло по левую руку он Куннэй.
– Хорошо снято, думаю, – сказала она несколько погодя. – Мне даже как-то… спокойнее стало, что ли.
Моро поднял брови, сжал губы:
– Считается, что кино должно развлекать. Это пожалуй.
– Но?
– Но должно быть и что-то еще.
Титры кончились и экран стал сплошным белым пятном. Стена отражала свет, и тот ложился на ее плоское, без теней, лицо – и на его, со сплошной густой тенью под выступавшими бровями. Только влажно и хищно блестели глаза.
– Странный ты такой. Я совсем не понимаю тебя.
– Это и необязательно, – одними губами, почти беззвучно сказал Моро. И громче, – уже поздно. Найдешь вашу спальню?
– Нашу? А, то есть… найду. Спокойной ночи.
– Спокойной.
Моро ушел. А Куннэй вздохнула и мягко-мягко толкнула уже лежавшего поперек двух кресел Вана:
– Вставай давай, ну…
***
В ту ночь она заснула спокойно, чувствуя незримое, умиротворяющее присутствие Вана рядом с собой, на другом крае широкой кровати. Ей снился котлован.
Вода в нем была холодной-холодной – Куннэй шла медленно, отрывая ноги от илистого скользкого дна. Ил поднимался клубами, вода мутнела…
– Да чего ты, тепло же! – прокричал брат, подплыл ближе, разбрызгивая воду по-подростковому длинными руками.
– Хо-олодно! Смотли, мулашки, – чуть не плача протянула она, вытянула пухлые в гусиной коже руки. – Я лучше на белег…
– Ой, ну чего ты такая трусиха! Вот, попробуй, какая теплая…
– Ай, не надо, не надо!
Но поздно: в нее фонтаном полетели брызги воды – он зачерпывал ее обеими руками, кидал, она рассыпалась, падала на кожу Куннэй. Она зажмурилась и села, по шею спрятавшись в воде.
– Дул-лак! Дулак ты, я все бабе ласскажу!
Она нырнула – пузырями вздулись и опали в мутной воде черные хвостики волос – и, оттолкнувшись от дна, она неуклюже, по-собачьи поплыла вдоль берега темневшего, рябью отражавшего голубое небо и вершины елей котлована.
– Зато уже не холодно, а? – прокричал брат так, что проскочили писклявые нотки.
Куннэй обернулась, посмотрела обиженно:
