Не спится… - страница 14

– Смотрю, – вздохнул я.

Перед самым отъездом, когда мы с добрым десятком провожающих вышли уже из подъезда и остановились у дверей автобуса и женщины, в голос отрыдав, вытирали глаза платками, у меня вдруг сбился сердечный ритм. Должно быть, от той внутренней дрожи, озноба какого-то, возникшего в тот миг, когда какая-то соседка заголосила на кухне. Женщины толклись там, пока мужики таскали коробки и баулы. К этому громкому плачу добавилось всхлипывание жены. Никогда я не слышал, как она плачет. А тут ее прорвало. Затрясло и меня. В тот момент, потащив по полу раздутую сумку, я сумел унять дрожь. А у дверей автобуса от ломоты в груди в глазах потемнело. Через миг все успокоилось во мне, но жена успела заметить, что со мною что-то случилось, и теперь продолжала тревожиться.

– Смотрю, – повторил я, – увижу ли еще…

– Но мы же приедем. Через год возьмем отпуск и приедем…

– К кому приедем?! В гости?… Мы ведь не гости здесь были. Дом наш здесь… У человека должен быть дом, свой дом, понимаешь? А теперь его нет. Ни там, ни тут…

– Ну, успокойся, прошу тебя. Видишь, сын уже задергался, – тихо стала она упрашивать.

– Да-да, уже спокоен, извини. Что еще остается…»

Этот отрывок из тетради знакомого оказался единственным, детально рассказывающим о дне отъезда из России. Все остальное, уже о жизни за ее пределами, представляло краткие блокнотные записи о чувствах, мыслях и настроениях человека, силой обстоятельств оказавшегося вне отечества. Читать их было любопытно, но без объяснений автора почти невозможно представить последовательность событий, и многое казалось непонятным. Пришлось просить моего товарища часть записей прокомментировать. Так мы с ним и беседовали несколько дней подряд. Я вспоминал какой-нибудь эпизод из прочитанного, а он рассказывал. Иногда подробно и подолгу, а иногда отмахивался – неважно, мол, особенно когда речь шла о личной жизни близких. Я не настаивал. А некоторые строки в комментариях не нуждались. Что можно добавить к таким, например, словам, бросившимся в глаза где-то в середине одной из его записных книжек: «Я лучше бы дома тосковал о зарубежных странах» или: «Никогда не стану я частью этого государства и никогда не буду крепок этим чувством здесь». Чем больше мы говорили с ним, тем сильнее я укреплялся в своем впечатлении, что собеседнику моему важно было убедить прежде всего себя в том, что, вернувшись в Россию, он поступил правильно, а тот отъезд был непростительной ошибкой.

– Ни на минуту не сомневался в том, что возвращаться необходимо, – ответил он на прямой вопрос. – Как только сошел там с трапа самолета, сразу же почувствовал, будто это и не я вовсе здесь оказался. Кто угодно, но только не я. Какое-то вдруг раздвоение личности возникло. Хочешь верь, хочешь нет, мне в тот момент вдруг показалось, что я умер. Сердце продолжало стучать, дыхание было ровным и глубоким, а живым я при этом не был. Я глазел на все новое, но интереса ни к чему не испытывал. Ничего! Кроме одного вопроса, что я тут делаю и как я здесь оказался, да еще по собственной воле – в голову мне ничего не приходило. И все годы, что прожил там, не мог понять – ради чего. Что бы ни говорил себе или кому-то, но ответа не существует. Там, кстати, многие из наших бывших тем только и занимаются, что убеждают себя в правильности выбора. Но я не верил им.

Я там с врачом одним встретился. Из Ленинграда двадцать лет назад приехал. Так, веришь, первое, о чем он меня спросил при встрече, зачем я сюда приехал и зачем мы все, жившие в СССР, страну развалили. Я тогда ему заявил, что сам бы порвал тех, кто страну уничтожил, а вот на вопрос «зачем приехал?» не нашел ничего умнее спросить у него: сам-то, мол, чего сюда явился, да еще двадцать лет назад, когда в Союзе все было стабильно. Очень зол я уже был к этому времени на тех, кто в семидесятых и позже жизнью своей недовольны были, скепсисом себя изводили, считали, что лучшего достойны. Вот и доктор этот таким же мне показался. А он в ответ на мой упрек отмахнулся и говорит: обманули, мол. Да кто обманывал-то, если сам верить хотел. Ночами «голоса» слушал: «Свободу», «Немецкую волну». Вот и наслушался. Теперь, оказывается, там, в Питере, все лучшее было. Мы, говорит, там друг другу товарищами были, а здесь едим друг друга. Вспомнил…