Муравицкая насмешливо смотрела на нее.
В конце допроса Самедов неожиданно для всех – даже для самого себя, наверное, – попросил отнестись к Шпаку снисходительно.
– Да он выпивший был, наверно. С кем не бывает.
Марина ничего не ответила, только кивнула.
Потом Багришин с молчаливого согласия Муравицкой и самого Шпака ходатайствовал о приобщении к материалам дела справок и характеристик подсудимого: с места работы, с места жительства (управдом расписался галочками, словно неграмотный), справку о хроническом заболевании – рак прямой кишки, как указал врач убористым почерком.
Марина посмотрела на прижавшегося к стенке «аквариума» Шпака, и сейчас ей вдруг показалось, что он как-то скукожился, сдулся в тонко нарисованную запятую, и ей вдруг стало очень понятно, почему Шпак всегда сидел, сцепив руки в районе живота.
Полгода в СИЗО, рак второй стадии. Он вообще не должен был быть в СИЗО с таким диагнозом. Ходатайствовали наверняка о переводе в больницу – да, вот ходатайство, – но никто их не услышал.
Телефон завибрировал так резко, что Марина едва его не выронила опять. Положила перед собой так, чтобы казалось, будто она пролистывает документы.
Мам, тут гроза, я боюсь. Вы с папой не договорились?
Это на западе. Тут пока просто ветрено и облачно. Вроде большой мальчик, а всё еще боится грозы. Егор говорил, что они его избаловали. А вот Марине казалось, что наоборот.
Телефон легонько стукнулся о крышку стола. Осторожно подняла глаза – но никто, кажется, не заметил: зная, что ходатайство с документами – самая неинтересная часть заседания, журналисты дружно сидели в соцсетях. Кроме, конечно, одного: Руцкого, всё так же задумчиво глядевшего куда-то в пустоту и сжимавшего в руке диктофон с зажженной красной лампочкой.
«Может, он и не журналист вовсе? – подумала Марина, лихорадочно набирая сообщение сыну – придется ему поехать сегодня на метро. – С другой стороны, как он разрешение на съемку тогда получил?»
Марина дописала сообщение и отложила телефон, пообещав себе в ближайшие десять минут в руки его не брать.
– Суд постановил удовлетворить ходатайство стороны защиты и приобщить справки к материалам дела.
Она сложила справки аккуратной стопочкой и отложила в сторону, чтобы стол принял хоть какое-то подобие порядка.
Багришин воспользовался паузой и ходатайствовал о вызове свидетелей – матери и дочери Шпака. В ответ на вопрос Марины, есть ли у обвинения что возразить, Метлицкий, который пребывал в мундире и полудреме, неожиданно вскочил и воскликнул:
– Ваша честь, я возражаю!
«Вот его нисколько не смущает скукожившийся в “аквариуме” человек», – подумала Марина. И тут же одернула себя: а что, собственно, ее он смущает?
– Ваша честь, нет никакой необходимости вызывать дополнительно свидетелей, чтобы тратить и без того драгоценное время уважаемого суда на характеристики, которые и так уже содержатся в материалах дела.
Марине показалось, что скороговорку Метлицкого разобрала только она – и то благодаря давнему знакомству. Впрочем, по лицу адвоката Муравицкой было понятно, что́ она думала и про прокурора, и про его возражения, и про весь этот суд. Ее суд.
Шпак тем временем ёрзал на скамье и косился на дверь. За полгода в СИЗО ему едва ли разрешали видеться с родными часто – и, скорее всего, не разрешили свидания даже после того, как он дал признательные показания.
В конце концов, разве велика разница между ее желанием отыскать запутавшегося где-то в Сети Егора и желанием Шпака в последний раз перед колонией увидеть своих мать и дочь?
