– О, быстрее пошло дело.
– Да в будние всегда так, это ближе к выходным больше людей – меньше окно для передач.
– У моего лекция в это время должна была быть, эх…
– Можно попросить по видеосвязи провести, наверно.
– Да его уволили еще зимой. Чего, боятся все.
– Моего тоже с работы уволили, финдиректором был. Правда, опаздывал еще много, но уволили только как в «Тишину» попал.
– Учебники еще дорогие стали, книги. Книгу сейчас дешевле тыщи не найдешь иногда.
– У меня вся зарплата на учебники в школу уходит, и конца этому не видно.
– А кого у вас тут?
– Брата. А у него две дочери – ну куда их? С нами живут.
– Катавасия, наверно?
– Не то слово.
– Бумаги заполнять не забываем! Бумаги! Вон ручки лежат!
– Да они засохли все… Девушка, вы скоро?
– Я почти, сейчас…
– Одета еще во всё черное, как на траур… Вы в курсе, что это плохая примета?
– Оставьте в покое уже девочку, у нее отец болен.
– А я о чем! Отец болен, а она уже хоронит!
– Доебались до мышей, ей-богу. До мыши.
– Давайте следующий, кто там!
– А кто последний, девочки?
До Саши добрались через час.
Рыжеволосая сотрудница с родинкой на подбородке критично осмотрела пакет с двумя розовощекими зайцами, потом покопалась в содержимом, что-то пробурчала себе под нос. Потом сверилась со списком, который Саша записала на бланке. Саша ждала, что сотрудница начнет его обнюхивать, но вместо этого она спросила:
– У вас персики почему не в таре?
– Так я только что в магазине купила, – опешила Саша.
– Не положено. Надо в таре.
– Но откуда я возьму ее, тару?!
– Тогда без персиков, – сухо сказала сотрудница. – Или без передачки вообще.
Саша сжала и разжала кулак. На ладони остались красные отметины от ногтей.
– Отцу вынесли приговор, он скоро уедет. Это последняя передачка. Неужели вы не сделаете исключение?
Сотрудница долго молчала, глядя прямо на нее. Взгляд был странный: как будто по ту сторону серых глаз что-то шевелилось, какая-то мысль, но снаружи сотрудница оставалась непроницаемой. Наконец она молча достала из пакета три персика (и три осталось), а потом показала пять пальцев на руке.
– Да у меня нет столько! – опешила Саша. – У меня на карте всего полторы тысячи осталось, и я…
Сотрудница подумала и покачала головой.
Саша вздохнула. Ну, ничего справится как-нибудь. Хорошо, что дома гречка есть.
В изоляторе стоял запах хлорки от помытого пола. Откуда-то тянуло горячей жареной рыбой: обед. Колени вспотели. Почему-то вспомнилось лето, когда-то давно: она сидит на песке, прижав голову к коленям, слушает, как фырчит море, где-то вдалеке орут чайки, да так, что кажется, будто кто-то мучается в агонии. Она кладет руку на песок и чувствует, как он липнет к мокрым от морской воды ладоням. Больше всего ей тогда хотелось, чтобы пляж оказался всего лишь нижним сосудом песочных часов, которые сейчас кто-то перевернет, чтобы измерить время, пока готовится ужин, – и всё это исчезнет, и не нужно будет слизывать с коленок собственные слёзы и слушать, как где-то смеются дети.
В коридоре плакали женщина в бордовом хиджабе и другая, рыжая, волосы горшком, в розовой рубашке, которая перебирала сухими пальцами юбку и что-то бормотала, глядя перед собой в стену.
Очередь на свидания дошла до Саши где-то через час. За спиной закрылась железная дверь, и Сашу повели по коридору, за поворотом которого встретились еще несколько надзирателей. Двое вели в наручниках понурого подследственного с осунувшимся бледным лицом, заросшего короткой щетиной. Зэк то открывал, то закрывал глаза, и вообще выглядел сонным. Надзиратели не обращали на него никакого внимания и обсуждали Украину. Потом из-за поворота появился офицер с громадным, выпирающим из штанов брюхом, и препровождавшая Сашу поинтересовалась, не собирается ли он сегодня дежурить на втором этаже, где заключенные делали ремонт.
