Вот с разъезда троица и возвратилась, только раньше чего-то, вот десятник и пришёл.
– Человек наш в Коломне навстречу разъезду выехал, – произнёс он. – Говорит, что Дворовые в Коломне пристать прикажут и обыск учинят. А ежели не пристанем – беде быть. Место живое, в туман не спрячемся – и врежемся, и вёсла поломаем, много там кто с Оби в Москву-реку да обратно снуёт. С ними воевода дворовый будет, знает он много и знает, что искать.
Фёдор нахмурился. После того как никто из опричников не явился Давлета воевать, царь мнение своё об опричниках переменил, так как под видом заговоров имущих разорять да грабить именем Царским во имя Руси и правды – это одно, а в бой идти да Родину защищать – это совсем другое. Тут Иван и уразумел, что по трактирам с кабаками царю славу горлопанить да под ту дуду поборы наводить – это дело одно, а на войну ходить – дело-то совсем другое, взлютовал, показнил множество, да опричнину отменил. Плоха опричнина оказалась: только страну разорила под видом поиска крамолы да под ярмо Русь сильнее загнала, а пользы от неё не было никакой. И народ возроптал, и были многие недовольны. Но хитро отменил, в дворовый приказ переименовал, да кого понужнее да поспособнее и кто честь не потерял – тех туда перевёл, а половину добрую потопил да перевешал, чтобы успокоить народ, который на пожарищах московских и за колы взяться мог. Да к тому же часть опричников сами люди под шумок расправы кистеньками по затылочку постукали, помнят люди-то, не забывает ничего народ. А то идёт было вечерком опричник к дому своему, а его камешком на верёвочке раскрученным по голове тюк! А камешек-то в реку от верёвочки далеко летит, не найдёшь, и следов нет. А то стоят десять человек одинаково одеты да толкутся чего-то, а от них один подбежит, кистеньком опричника уработает и снова в эту толпу, и разбегаются все потом, а кого не словишь – не он это, с рынка шёл, слышь – мужички незнакомые телеги обсуждают, ну он к ним и прибился и не знает ничего, а все побежали – и он побежал, а чего побежали – так то ему и неведомо. А кто сыск чинит – поусердствует-поусердствует, да и выпустит бедолагу, коли успеет выпустить, а как выпустить не успеет – так и у самого голова может через шапку треснуть без шума и следа, и другому опричнику уже мужичка-хороняку стремиться надо быстрее выпускать. Ибо все из мяса сделаны, и собака, и конь, и опричник, и любая голова камню рада одинаково. Вспомнили всё: и что было, и что полубыло, а у кого много чего полубыло – так и то вспомнили, чего и вовсе не было. И за себя вспомнили, и за того парня. А кто забыл – так тому напомнит народ, да покажет, что сколько золота в дыру в затылке не пихай, а на жизнь новую всё одно не хватит. А всех хватать – так и не кистенёк это вовсе, а отвес, дом отстраивать, вишь – узелки на верёвочке через каждую ладонь, а чем мерить-то, как заново отстраиваться?
А дворовый приказ хоть и поспокойнее стал, спеси поубавилось, но дело своё знал хорошо и помешать Фёдору мог, и сильно. Это-то его и тревожило.
А карта в голову не лезла. Видать, заговорена была, чтобы как только из рук выпустишь – из головы вылетать. Задумался Фёдор крепко. Десятник ждал стоял. Времени всё меньше и меньше было, а делать что-то надо.
В задумчивости боярин взял лежащую на столе новинку да диковину – книгу Библии Острожской, открыл на первом попавшемся месте и прочитал:
