– Уважьте старика, – произнёс он, лукаво поглядывая на лежащую под тонким одеялом девушку, – составьте компанию в прогулке по парку. Знаете ли, теперь сирень расцвела великолепным пышным цветом, а аромат просто бесподобен.
Девушке было всё равно: лежать, сидеть, идти куда-то со стариком в белом халате. Всё чаще она поглядывала на свои нетронутые лезвием запястья. И всё больше хотела покончить раз и навсегда с давящим грузом, оставшимся после похищения.
По аллее шли не спеша. Мимо кустов с белой и обычной сиренью, в ветвях которой суетились и чирикали воробьи. Старик рассказывал о своей юности, о том, что долго не мог решиться, какой путь выбрать: стать врачом или художником. Кстати, в больничных коридорах до сих пор висят несколько его акварелей, написанных много лет назад в этом парке. Выбор одного пути – не означает отказ от другого, не менее верного и интересного. Потом доктор стал рассказывать о том, как впервые увидел на сцене концертного зала свою теперешнюю пациентку. Её музыка воодушевляла и помогала отвлечься от старческих недугов, каждый раз находить в себе силы продолжать жить и работать.
От аллеи отходила боковая тропинка, и доктор уверенно на неё свернул. В нескольких десятках шагов, за плотной посадкой жимолости находилась стена, изогнутая полукругом. В центре, на уровне плеча – узкая дверь, и деревянная лесенка к ней. Пропустив девушку вперёд, старик поднялся следом. За дверью оказалась небольшая летняя эстрада, в центре которой стоял белый рояль. Указав жестом на сиденье за роялем, доктор отошёл в сторону и опёрся на инструмент правой рукой.
Девушка села, подняла крышку клавиатуры и осторожно коснулась пальцами пожелтевших клавиш. Снова звенели колокольчики, но теперь они пели про красоту жизни. Птицы носились в поднебесье, перемешивая акварель облаков. Молоточки опускались на струны увереннее, заставляя их вибрировать в такт набирающей силу мелодии. Звуки одного инструмента не затухали, множились, превращаясь в оркестр. Музыка заполнила парк, люди, забыв о своих делах подходили к эстраде и тихо рассаживались на скамейки. Вскоре мест перестало хватать, а пациенты, врачи, сиделки, посетители всё стекались и стекались в центр мира, которым стала площадка перед старой сценой. Время замерло, не пытаясь замедлить или ускорить рождение чуда, только послушно кивало, отбивая секундами ритм.
Девушка играла, поглощённая прежними ощущениями. Апатия осыпалась прахом былого. Новая надежда восставала из пепла. Жажда творить и наполнять собой звуки, как это было прежде, подняла голову и широко открыла глаза, глядя в новую жизнь.
Шеф-мастер смотрел на девушку глазами старого мудрого психиатра, всё ещё опираясь правой рукой на краешек рояля, словно левая больше на подчинялась ему.
– Ради такого стоит жить, – произнёс он и улыбнулся, – теперь я могу быть за Вас спокоен, маэстро.
Пресные и почти безвкусные крупицы, теряющиеся в вязкой массе, вдруг, раскрылись ёмкими и утончёнными гранями перехода от унылых, заторможенных эмоций до активной жажды возрождения и преодоления. Потоки чувств и ощущений неслись к Наместнику с неистовством дикой стаи. Он едва успевал поглощать всё, боясь упустить хоть каплю, хоть оттенок, хоть отголосок великолепно сплетённых мастером нитей. Такие разные, такие непохожие: лёд и пламя, уныние и восторг, выжженная пустыня и тропические джунгли, чернота космоса и ослепляющая яркость солнечной короны. Восприятие Иллари Таграта металось из края в край почти на пределе своих возможностей, охватывая бесконечное пространство, сжатое в точку, и одновременно умещаясь в ней, ничтожно малой точке, целиком.
