– Я сказал следователю все, что мог и что знал, святой отец! И я раскаялся! Слышите! Я раскаялся!
Он даже привстал с табурета. Узкая худая ладонь поднялась вверх, словно сьер Гарсиласио пытался принести присягу. Отвечать я не стал, хотя сказать было что. Он, конечно, и не думал о раскаянии. Обычный прием, чтобы избежать суровой кары, особенно когда попадаешь в Трибунал в первый раз. Джулио Ванини каялся три раза. А нас еще обвиняют в жестокости и непримиримости!
Я вновь поглядел на неровные строчки документа. Не мое дело выводить на чистую воду этого болтуна. Но он мне нужен. И не только мне.
– Во-первых, не зовите меня святым отцом. Обращение «сьер» нас обоих вполне устроит. А во-вторых… Год назад, сьер Гарсиласио, вы защитили диссертацию и получили степень римского доктора богословия. Ваша диссертация, посвященная вопросу о свободе воли, была написана полностью в духе догматов Святой Католической Церкви…
Он попытался что-то сказать, но я предостерегающе поднял руку:
– Не спешите! Итак, вы пишете вполне ортодоксальную диссертацию и одновременно работаете над книгой, отрицающей основные догматы Церкви. Вас арестовывают, и вы тут же каетесь. Поясните мне, в каком случае вы были искренни: в первом, втором или третьем?
Он молчал, да я и не ждал ответа.
– К тому же вы каетесь, обращаясь к Церкви, к ее власти и авторитету. А в книге, напротив, отрицаете и то и другое. Значит, с этих позиций ваше раскаяние не имеет никакого веса, ведь нельзя каяться перед тем, чего не признаешь!
Он чуть подался вперед, темные глаза блеснули вызовом.
Не каясь, он прощенным быть не мог,
А каяться, грешить желая все же,
Нельзя: в таком сужденье есть порок
[4].
– А ты не думал, что я логик тоже? – невозмутимо согласился я. – Итак?
– Что вы хотите, сьер Черный Херувим? – усмехнулся он. – Следствие уже закончено, я все подписал…
– Не закончено, сьер римский доктор. Я приказал продолжить его.
Он осекся, замолчал, а я все ждал, не зная, на что решиться. Лучше всего поговорить с этим парнем по-хорошему. Лучше – но не правильней. Он нас ненавидит. Ненавидит – и предаст, как только покинет эти стены. Ненавидят сильные, значит, этому мальчику кажется, что он сильнее нас.
– Вы знаете, что ваш отец арестован?
Он вздрогнул. Отвернулся. Плечи дернулись, опустились.
– Если знаете, то, наверное, имеете представление о предъявленных ему обвинениях.
Я ждал, что он снова вспыхнет, но ответ прозвучал глухо, словно сьер Гарсиласио за миг постарел сразу на двадцать лет:
– Это недоразумение. Мой отец не разделял моих взглядов. И даже не знал о них.
– Верно, – подхватил я. – Не знал и не разделял. Однако двадцать семь лет назад ему пришлось бежать из Толедо. Вы знаете почему?
Теперь я ждал ответа. Не исключено, что не знал. Ведь все это случилось слишком давно, еще до рождения этого парня.
– Он марран. Но разве это преступление?
Выходит, знал! Ну что ж, так даже проще.
– Быть марраном не преступление, сьер Гарсиласио. А вот тайно исповедовать иудаизм, перейдя в католичество, – дело совсем иное. Когда вас арестовали, Трибунал решил узнать все о вашей семье. В Толедо вашего отца давно ждут…
– Сволочь!
Я перехватил его руку, рванул, завернул за спину, отбросил обмякшее тело.
– Сидеть!
Кажется, я слегка перестарался. Пришлось ждать, пока он перестанет стонать и вновь поднимет голову. Смотреть на парня было неприятно.
– О вашем отце мы еще переговорим – попозже. Сначала о вас, сьер Гарсиласио. Мне нужна от вас прежде всего искренность. Но пока еще вы не готовы к разговору.
