Теперь дорога казалась ей легкой. Она практически не замечала обжигающего ветра из распахивающихся за поворотами расселин и пропастей, не боялась смотреть вниз на головокружительных, обледенелых спусках. Сейчас она бы смогла пройти этот путь одна. Но не тогда. Не тогда…
Когда за эти годы она полюбила приезжать в этот храм, сама Ицхаль не смогла бы точно сказать. Наверное, когда боль утихла и рана от потери любимого и ребенка зажила и перестала кровоточить. Наверное, лет через десять—двенадцать после того, как это произошло. Когда она стала верховной жрицей. Ицхаль приезжала, подолгу оставалась одна. В храме ничего не менялось – те же монахини с морщинистыми лицами, та же тишина. Изредка монахини умирали, и их тела выносили на плоскогорье, на пищу грифам. Пищи было немного, судя по тому, как недолго огромные белые птицы кружились над местом упокоения. Потом выбеленные ветром кости собирали в урну, запечатывали ее воском, разрисовывали мистическими знаками и собирали в погребах. В погребах было больше восьмисот таких урн, и некоторые уже рассыпались в пыль от старости – Ицхаль видела их, когда руководила одной из таких церемоний. Ей нравилось думать, что она тоже найдет свой приют здесь, когда-нибудь.
Путешествие длилось десять дней. Ицхаль, пряча улыбку, наблюдала за тем, как стараются скрыть свою усталость посланные с нею стражники. Она могла бы уйти от них ночью, по снегу, одна. Теперь холод был ей не страшен. Она давно стала туммо – обладающая внутренним огнем. Но теперь это обладание было ей ни к чему. Оно было нужно ей девятнадцать лет назад, когда она хотела убежать отсюда с мальчиком-лонг-тум-ри. Должно быть, тот мальчик умер от перенапряжения и сгинул в какой-нибудь из страшных, заполненных снегом пропастей, спеша к ней…
Когда они въехали во двор (все, все здесь напоминало ей о Ринсэ, все стало безмолвным памятником тому, что здесь произошло), Ицхаль пришлось объяснять присутствие воинов своим монахиням. Еще через какое-то время вереница старых женщин, груженных узлами со своими нехитрыми пожитками, потянулась вверх, в горы:
– Устав школы запрещает им находиться под одной крышей с мужчинами, – пояснила Ицхаль донельзя смущенному командиру. – Школа Гарда – одна из тех, где дают обет безбрачия.
– Я приношу извинения за неудобство, госпожа. – Парень был молод и еще не растерял способности краснеть до ушей. Ицхаль усмехнулась. Возможно, у него есть приказ князя о том, в каких случаях ее следует убить.
– Храм Снежного Грифа – не место, где стоит говорить об удобстве, – мягко улыбнулась она. – Сюда приходят только те, кто хочет противоположного. Я надеюсь, вы не последуете за мной и не будете тревожить святых отшельниц. Обещаю вам, что не убегу.
Это была часть ее плана, с самого начала. Лицо парня перекосилось.
– Но, госпожа… вы не сможете жить там. – Он в ужасе глядел на ряды каменных дыр на противоположном склоне, соединявшемся с горой, на которой и стоял храм, жутковатого вида веревочным мостиком.
– Почему же? – Ицхаль от души забавлялась его растерянностью. – Более того, мой юный друг, я сюда приехала за этим. Прошу вас, располагайтесь в храме по возможности удобно. Я планирую здесь провести с Мха Грома и в медитации несколько дней.
«Доноси сколько хочешь», – развернувшись и даже не подумав хоть как-то облегчить парню жизнь, Ицхаль спокойно положила руки на перила мостка. Давненько она не ходила здесь. Помнится, в первый раз она проделала по меньшей мере половину пути на карачках, в ужасе глядя, как под ее ногами мостик, кажется, вот-вот рассыплется и она полетит вниз с жутким затихающим криком… Сейчас она спиной чувствовала взгляд бедняги, в котором явно ужас и смущение вели борьбу с дисциплиной: «Сопровождай ее повсюду, куда бы она ни пошла! Стреляй при первых же признаках попытки к бегству! При любых подозрительных движениях! И не оставляйте ее вне поля зрения ни на минуту!»
