Они вернулись в караван-сарай, и там, вытянувшись на соломенном тюфяке, Аче проспал до полудня.
– Я купил всё, что мне требуется, – сказал ему учитель, протягивая плошку с подогретым магией рисом. – Через час отправляемся в путь. Едем в столицу, Аче. Царь заказал свой портрет.
Есть Аче совершенно не хотелось. Он спросил испуганно:
– Это одна из тайн, учитель?
– В какой-то мере, дитя. Ешь.
Аче благодарно кивнул. Ели и собирали вещи в молчании. Когда базар остался позади, Аче спросил:
– Расскажите о царе, учитель. Как нам рисовать его, каким он хочет видеть себя?
Иветре усмехнулся – верно, вспоминая старую басню о кривом и хромом царе, который, с одной стороны, требовал от живописца правдивого изображения, а с другой – не хотел выглядеть калекой.
– Работа будет сложная, Аче. И тайная. Никто об этом портрете знать не должен.
– Почему?
Иветре пожал плечами.
– Царские причуды. Кто знает, о чём думает царь. Зато платит двойную цену.
Аче кивнул, удовлетворенный объяснением. Какое-то время шагали молча, а затем учитель проговорил тихо, словно самому себе:
– А может быть потому, что царь желает изобразить на портрете будущее Багры. Печальное будущее, Аче.
И запел – как ни в чем не бывало:
Хайде! Хайде!
Был влюблён, да не заметили меня.
Ай, твои косы хороши, длинны, как винная лоза.
Хайде, хайде!
Тонок стан, не замечаешь ты меня.
И грудь пробила не стрела – твои зелёные глаза!
Хайде!
* * *
Они въехали в столицу через ворота Семи лучников, и учитель кивком приказал Аче спешиться – толчея была невообразимая. Стояли первые дни осени, праздник урожая. Весь город превратился в один большой базар, текло рекой молодое вино. Общество виноделов выставило бочки вдоль дорог, и подмастерья угощали хмельным напитком всех встречных и поперечных.
Учителя не трогали – тяжелый блеск золотых браслетов будто отводил взгляд торговцев и зазывал. А вот Аче кричали со всех сторон:
– Эй, парень, иди и выпей за здоровье царя и благоденствие страны!
Кто-то ухватил Аче за рукав и потащил к бочке, где ему тут же вручили чарку. Учитель ничего не сказал, лишь бросил на ученика нечитаемый взгляд и перехватил повод его лошади. Аче растерянно посмотрел на рубиново-алую жидкость в высоком и узком сосуде, сделанном из коровьего рога. Такой не положишь на стол, не допив до дна. Ввино разольется – оскорбишь угощающего.
– Пей, пей, парень, не бойся! Вино молодое, почти что сок, – похлопали его по плечу. – Ну, давай! За здоровье царя! Пусть благоденствие, что он принес, продлится подольше!
– Ещё бы женился он, – вздохнула какая-то женщина из толпы.
Стоявший рядом с ней мужчина, опорожнявший чарку за чаркой, крякнул и подкрутил ус:
– Хороший он государь, да будто и не багриец вовсе… Нет в нем доблести, одна гелиатская изворотливость…
Женщина дернула его за рукав, от стыда закрывая лицо прозрачной вуалью, спускавшейся на плечи из-под черной бархатной шапочки.
– Что говоришь, дурак, подумай, – сказала она громким и возмущенным голосом.
Её муж не унимался.
– Вот цесаревич Амиран – истинный багриец, сын своего отца! Вот он и вернет доблесть Багре! Испокон веков мы боролись и с Гелиатом, и с Камайном – и побеждали, а нынешний царь замириться решил! Да разве с двумя львами замиришься? Особенно если сам слабее?
– Если только ты сам не змея. Или лис, – усмехнулся Иветре. Аче удивленно посмотрел на молчавшего доселе учителя. Тот больше ничего не сказал.
