Я пробовал упираться и требовать королевского суда, но тюремщик так встряхнул непокорного арестанта, что дышать оказалось гораздо нужнее, чем говорить. А потом меня зашвырнули в камеру и заперли дверь. Предъявлять свои права стало некому.
Направленный мощным толчком, я пролетел до противоположной стены. Все помещение шагов пять в длину и не намного шире. Большую часть пространства занимает плоский каменный выступ и дыра, плотно закрытая чугунной крышкой. Ни одного окна, только под самым потолком темнеет круглая отдушина.
В камере холодно. Не до окоченения, как в Белом Поле, но ни лежать, ни сидеть на голой каменной постели невозможно. Только топтаться по узкому свободному пространству или стоять.
Через пару часов ноги начали гудеть нестерпимо, поясницу и плечи ломило, голова кружилась от бесконечных поворотов. Если те, за кем, может, и нет никакой вины, содержатся здесь в таких условиях, то что же делают со злодеями, чьи преступления доказаны?
Еще через полчаса пришло откровение: если встать, наклонившись под углом, прислониться лбом к сложенным на стене рукам, опереться, то терпеть можно. Стенка справа от двери оказалась самой приветливой. Сколько я провел возле нее, не знаю. Кажется, что вечность.
Голоса были слышны так ясно, что я сначала подумал, что кто-то незаметно вошел в камеру. Но нет, я по-прежнему был заперт в одиночке, а разговаривали в коридоре. Странно.
– …Притащили сегодня одного щенка породистого.
– Что натворил?
– Говорят, измена государству.
– Правда, что ли?
– Да не, не думаю. Мало ли что эта мелкота по дурости болтает. У меня дочка – и то… В каждом, что ли, измену искать? Выпороли б мальчишку без особой огласки да родителям на руки сдали, чтоб дальше сами воспитывали. Так нет, он в амбицию: я, мол, достоверный вурд и требую королевского суда. Тут уже сам канцлер заинтересовался.
– И что?
– Известно что, Хегли Секъяр из когтей никого не выпустит. Вот уж точно коршун, клюв железный. Королевский суд, не королевский, а если докажут измену, все равно повесят.
– Не, вурдов не вешают – расстреливают.
– Будто ему, или родителям, или кто у него там от этого легче будет. Если останется еще к моменту казни что расстреливать. Одна надежда, сообразит парнишка сразу покаяться, а то и заплакать.
Собеседники за стеной еще повздыхали многозначительно, поцокали языками и удалились.
Что происходит? Меня уже постигло описанное во многих книгах безумие узников? Или же уподобился злодею из назидательной повести, которого голос матери убеждал покаяться? Камера, в которой прекрасно слышно все, что происходит в коридоре? И стражники, не нашедшие лучшего места, чтобы посудачить о заключенном, кроме как у ее двери?
Ой, до чего же ловко все устроено! В холодной маленькой камере рано или поздно устанешь и прислонишься к стене. Удобнее всего именно к этой, где устроен тайный послух. Устроен так, что до заключенного в нужное время доходит все, о чем говорят в коридоре. Упрямому узнику, можно сказать, несомненное указание дают, как вести себя дальше, чтобы не усложнять жизнь себе и людям.
Извините, хессе, но у меня родная сестра главный прознатчик.
Догадливость моя, однако, никакой пользы не принесла. Так и стоял, опершись о стенку, пока не открылась дверь и некий хмырь не вручил мне поднос со скудным обедом (ужином?), а потом приволок тощий тюфяк: хочешь – ложись на него, хочешь – сверху укрывайся. Этому старому мешку, набитому шерстью до того свалявшейся, что по жесткости постельная принадлежность мало чем отличалась от каменного ложа, я обрадовался больше, чем самому желанному подарку на праздник Нюсне. Быстро расстелил его и лег. Хорошо-то как… Но долго блаженствовать не пришлось. Явился все тот же хмырь, без особых церемоний поднял меня и за шиворот поволок на допрос.
