А в стороне, за границей аэродрома – скопище, сотни две сданных в утилизацию или на хранение “мигарей” и “сушек”, именуемых при жизни Су-17. Сколько их там, еще не отлетавших свой ресурс?… Самолеты поливают дожди, засыпает снег, летом прожаривает солнце – кладбище, на которое нет сил смотреть. Впрочем, смотреть уже некогда:
– 231-й. “Дальний”, к посадке готов.
– 231-му посадку разрешаю.
Теперь всего лишь точно выдерживать глиссаду, ту невидимую горку-линию, что незыблема и вечна. “Ближний” привод…
Все в Демине привычно сосредотачивается. Скользящий взгляд схватывает торец взлетно-посадочной полосы, “зебру”, несущиеся навстречу нескончаемые плиты бетона… Порыв бокового ветра отпарировать креном, посадка по “вороньи”… на оборотах, на оборотиках!.. заставляя работать двигатель, уже приготовившийся усмирить свою мощь…
Высота два метра, метр, РУД – на малый газ… Мгновение взвешенного состояния и – касание… Мягко опустить носовое колесо и по легкому биению его на стыках бетонных плит почувствовать, как устойчив пробег. А скорость еще далеко за двести… Парашют!
Удар потока воздуха в купол. Слегка повело в сторону, нога поддавила педаль ровно настолько, чтобы удержать нос самолета по продольной оси взлетно-посадочной полосы, выведенной жирно-белым, сливающимся от скорости пунктиром. Рука плавно поджала гашетку тормозов, приотпустила чуток и снова зажала уже настойчиво…
С момента отрыва МиГ-27К от взлетно-посадочной полосы и до касания колесами шасси бетона прошло не тридцать четыре земные минуты, а две тысячи сорок секунд летного времени…
МиГ, укрощая бег, приостановился там, где ответвляется рулежная дорожка, и с ходу свернул на нее.
– 231-й полосу освободил, – завершающий доклад, словно поставленная в конце длинной фразы точка.
Сброшенный парашют заполоскал ветер. Техник парашютно-десантной службы поспешил укротить и собрать его. Из теплушки уже бежал Васечкин, семафоря руками, помогая завести самолет на стоянку.
“Полет заканчивается не тогда, когда шасси касаются бетона, а когда выключается двигатель”, – расхожее наставление, запомнившееся с курсантских времен, пришло в голову как нельзя кстати. Демин заставил себя по-ученически старательно зарулить МиГ на отведенное ему место и дождаться, когда Васечкин, одобрительно кивнув, скрестит поднятые руки – шабаш!
Демин дожал рычаг управления двигателем до упора “стоп” – свистящим шелестом вздохнула труженица-турбина. Он не шепнул ей, как обычно: “Спасибо, голубушка”. Лишь безразлично отметил, что на сей раз “мигарь” не выдал ни одного, даже пустяшного отказа…
Руки механически отщелкивали вниз тумблеры, отчего подсветка приборов, огни табло гасли, и кабина мрачнела, погружаясь в сон. Движения были вялыми, время – растянутым. Вместо приятной усталости, какую ощущал Демин обычно после полетов, сейчас он испытывал лишь опустошение. Казалось, из каждой клеточки тела выжат жизненный сок, и душа поглупела, ослепла, выветрилась из дряблой оболочки его сущности.
“Вот и кончилась настоящая жизнь…” – мысль была пронзительной, как внезапная боль. Он понимал ее абсурдность, необоснованность, беспричинность, но она возникла, как предвестник неотвратимой беды, впилась словно клещ, и яд от укуса проник в сознание.
“Отставить, майор!” – приказал себе Демин, но властный внутренний окрик, спасавший от паники в самых отчаянных ситуациях, на этот раз не сработал, быть может, потому, что ЧП возникло не в воздухе, не на земле, а в нем самом, и разрасталось от дробинки до вселенских размеров.
