С его уходом дух Ершака прокрался обратно в свои владения. Дух тишины – но не безмолвия, дух движения – но не действия, дух мирного отдохновения, исполненного жизненных сил, но далёкого от яростной борьбы и изнуряющего труда. Снова дремотно зашептал ручей, послышалось жужжание горных пчёл, бабочки, паря, закружились среди деревьев. Только редеющий чёрный дым за скалой напоминал о недавнем происшествии из жизни людей – этих чуждых природе существ, нарушивших покой каньона и отошедших прочь.
Что касается трагедийной стороны происшествия, то Фёдор старался о ней не думать, так как был убеждён: Судьба не предуготовила ему в данной ситуации роль спасателя. Иначе, зачем было выкладывать заботливой рукой на лужайке, как на подарочном блюде, без единой вмятины кейсы, а ужасную картину катастрофы скрывать от его глаз в глубоком ущелье? И хотя разум говорил другое, – что люди просто выбросили ценный груз из вертолёта за секунду до катастрофы, осознав её неизбежность, – Фёдор был уверен: это подарок Судьбы, и отказаться от него – это проявить непростительную глупость и вопиющую неблагодарность – вызвать типа эмчеэсников и сообщить о случившемся. Ну да, нашли дурака! Он искренне не желал знать, по какой причине произошло крушение, и сколько человек погибло. В том, что погибли все – не сомневался; по опыту знал, что в таких авариях не выживает никто. Так что ещё раз посоветовал себе выкинуть из головы ненужные мысли и сосредоточиться на маршруте, который становился всё опаснее.
Особенно страшным был переход через лес, в буквальном смысле паривший над пропастью. Деревья, корневая подстилка, корни, торф висели меж гигантских, до тридцати метров скальных глыб. Ноги пружинили, как на батуте, кружилась голова, кружился весь остальной мир, раскачивались в руках тяжёлые чемоданы, и каждый шаг мог обернуться падением в глубокое ущелье, на дне которого бесновался ручей, превратившийся в ледяной порожистый поток.
Но судьба снова сделала ему подарок в виде осиновой лодки-долблёнки, пришвартованной к брошенному лесозаготовителями полусгнившему плоту, застрявшему на отмели в устье ручья, у впадения в реку Ману. На этой утлой лодчонке Фёдор спустился вниз по течению до посёлка лесозаготовителей, возникшего когда-то на берегу большой реки, а ныне давно опустевшего. От него было рукой подать до места дислокации геологической партии – небольшой деревни Долгинихи, которую жители покинули лет десять назад, а то и больше. Это было грустное зрелище – среди заросших бурьяном садов и огородов, вдоль разбитой вездеходами деревенской улицы стояли, разрушаясь, потерявшие своих хозяев дома, оставленные вместе со всеми предметами убогого крестьянского быта. Домов – не более трёх десятков, и ни в одном не заколочены окна и не заперты двери, только прикрыты. Типа заходи и бери всё, что приглянулось.
На не склонного к рефлексии Фёдора эта картина упадка и разрушения не производила гнетущего впечатления. Сердце билось ровно. А сейчас он, по известной причине, был даже рад царившему вокруг безлюдью, и тому, что из всей геологической партии он остался один одинешенёк. Боже, как же это было кстати!
Но настоящее радостное потрясение он испытал, когда, спилив с кейсов навесные замки, обнаружил не рублёвую наличность, предназначенную для выплат местным рабочим на отдалённых приисках, как он думал, а лежащие на синем вельвете ровными рядами пачки пятисотевровых купюр. Мама дорогая! Выпить есть чего?
