У дверей в парилку собиралась партия клиентов под свежий пар. Было заметно, что простой люд нас сторонится, старается даже свои тазики рядом с нашими не ставить. После трех минут в парилке, где температура в момент становилась как на поверхности Венеры, все прошлепали в буфет. Кое-кто уже разминался пивом, и одну бутылку кто-то уже открыл. Для водки не было отдельной посуды, допивали пиво и наливали водку, а кто-то прям в пиво наливал водку, в эти здоровенные тяжелые кружки. Мне налили точно по такой же схеме и ревностно смотрели, чтобы я не филонил, – учили молодого. Наконец-то на какой-то клеенке притащили резаную рыбу. Темп распития ускорился, потом я еще раз вроде как заходил в парилку и старался облиться побольше холодной водой, такими водными процедурами баловались все «нашенские», только они еще успевали задеть окружающих и показать им свои зубы. Пить заставили и банщика, только буфетчица в равную с ними огрызалась и водку употреблять не стала. Я сидел в мокрой простыне с пустой головой, в которую приходили совершенно непримиримые мысли, что было бы хорошо пойти сейчас на чашечку индийского чая из банки к Лоле Евгеньевне, но до попытки реализовать этот план не дошло. После двухчасовой интенсивной пьянки все стали разбредаться. Банщику, видимо авансом, все же дали оплеуху, и еще одному врезали, который трижды выдвигал требование сильно не орать. Думаю, все двинулись в ЦПХ, а меня не взяли, но я, похоже, и не просился.
Оказавшись на своем привычном маршруте, в сторону дома я двигался на автомате и где-то уже на тротуаре через марь увидел тех двух беспородных собак, которые трусили сзади. Мне главное было попадать в площадь тротуара и не идти по раскисшим торфяным кочкам. На мосту через «Нефтянку» я немного постоял, любуясь рельефами, и пошел в гору к своей калитке. Кто-то мне на этом пути встретился, и вроде это был опять тот самый сосед – грузчик с трубовоза. Собаки довели меня прямо до калитки. На счастье, мама была на дежурстве. Увидев, что собаки устроились у калитки, я вывалил макароны со сковородки и отнес им. Потом стал раздеваться. В кармане брюк, к удивлению, остались два рубля и мелочь. Так состоялась моя прописка и проставка. А руки у меня воняли, как будто копченые. Под этот запах я и вырубился. Последнее, что я помнил, – что вместе со всеми курил «Беломор», от рук воняло еще и этими впечатлениями.
Но эта банная вечеря, как оказалось, совсем еще не закончилась, и продолжение ее началось сразу на следующий день, как только большинство собралось в зале Дворца спорта. Я теперь стал отчетливо понимать, почему многие с утра бывают хмурыми, ибо был тоже не очень весел. Но тогда существовало мнение, что все это надо выгонять потом, поэтому я тоже начал подпрыгивать, стучать во что попало и даже повоевал с тенью врага.
Среди «нашенских» был нерусский, которого звали Абас, но на деле его дразнили Абдуллой, что в переводе с персидского означает «раб божий». Мне кажется, это прозвище к нему приклеилось после 1970-го года, и оно было заимствовано из фильма «Белое солнце пустыни». На манер того, черного Абдуллы, он тоже отрастил себе бороду, но без усов, и сам себя называл Абдуллой, вот с таким прозвищем и остался. Так вот, Абдулла, видимо, тоже мечтал о гареме, а потому любая хорошенькая женщина рядом с другим виделась ему как личное оскорбление. Боксером он был никаким, хотя вроде когда-то в юношах и занимался, зато был большой мастер нагнать жути. Зубы у него были редкие и заостренные, и улыбкой он мог нагнать ужас на слабонервных. И болтать он был мастер, особенно, когда сам себя хвалил. Так вот, в продолжение нашей вчерашней гулянки по поводу проставы и прописки, к нам на синем «Москвиче» приехали два мента – лейтенант в форме мышиного цвета и человек в штатском с папочкой, и приехали они как раз по душу Абдуллы.
