Мне сложно полностью оценивать достоинства картин. Могу только сказать, нравится мне полотно или нет. Моему сердцу ближе то, что показано на картине в тверском варианте.
Вот солидный купец в добротной шубе на лисьем меху, он сидит на стуле в ожидании очереди, глубоко погрузившись в свои мирские расчеты, его мысли далеки от обряда, он не задумывается над его смыслом, он привык его исполнять, как и его далекие предки. Чуть позади него стоят, терпеливо дожидаясь очереди, два старика-крестьянина. Для присутствующих привычно, что богатому всегда почет и уважение – таков закон жизни. Молодой чиновник ерзает на стуле, заглядывая за перегородку. Он явно торопится и выполняет обряд на ходу, как обязательный визит к начальству. Тут же старушка, строго наставляющая внука, как себя вести в церкви, что отвечать священнику. Для двух крестьянских мальчиков, стоящих в очереди, это просто утомительная и непонятная повинность. Гордая дама, находясь в непривычной для нее обстановке, среди простонародья, испытывает неловкость и принимает холодный вид… Интересно, что конца очереди на полотне не показано. Возможно, где-то там, за границами холста, и мой дедушка Иван задумался о своей грешной жизни и покаянии.
К сожалению, советские искусствоведы относили работы Алексея Ивановича Корзухина к второстепенным. Но прошли годы, и картины художника на аукционах начали продаваться по баснословным ценам, а его признали одним из лучших, восстановив историческую справедливость. Сегодня хочется поклониться мастеру, чье творчество, несомненно, пробуждает светлые чувства родства и национальной принадлежности, идентичности с русской культурой, русской живописью.
Больной, усталый лед,
Больной и талый снег…
И все течет, течет…
Как весел вешний бег
Могучих мутных вод!
И плачет дряхлый снег,
И умирает лед.
А воздух полон нег,
И колокол поет.
От стрел весны падет
Тюрьма свободных рек,
Угрюмых зим оплот, —
Больной и темный лед,
Усталый, талый снег…
И колокол поет,
Что жив мой Бог вовек,
Что Смерть сама умрет!
Дмитрий Мережковский
– Танька, не трогай его! Не топи Леньку!
Мог ли я слышать эти слова? Конечно, мог. Но любой скажет, что память моя не могла бы их удержать и воспроизвести – ведь мне было всего-то чуть более, а может быть, и менее трех лет. Напомнила мне тот далекий случай мама, мой единственный друг. Это она кричала моей одиннадцатилетней сестре, глотая слезы и торопясь ко мне, бросившись в воду.
Вода была ледяной. И месяца не прошло с того славного праздника, который местные называли ледоход.
Старшую сестру Иру, закатившуюся от смеха, трясло на берегу, как будто в эпилептическом припадке. Смеяться она умела и любила. Смеялась и в радости, и в беде, а чаще без причины. Какой может быть смех, когда маленький брат тонет? Его уже подхватила река и мгновенно могла бы утащить в свое ненасытное чрево. А вокруг гоготали гуси, то ли поддерживая дикий смех сестры, то ли возмущаясь случившимся, то ли радуясь за маму в ее усилиях по моему спасению.
Набух, оттаял лед на речке,
Стал пегим, ржаво-золотым,
В кустах затеплилися свечки,
И засинел кадильный дым.
Березки – бледные белички,
Потупясь, выстроились в ряд.
Я голоску веснянки-птички,
Как материнской ласке, рад.
<…>
Как пробудившиеся речки
Бурлят на талых валунах,
И невидимка теплит свечки
В нагих, дымящихся кустах.
Николай Клюев
Помню другой случай.
Один приезжий франт смеялся над местными, слушая их рассказы о зыбучих песках в реке: «Вроде бы и мелко, по щиколотку, а перейти реку невозможно. Песок проглотит, а потом через километр или два выплюнет. Моргнуть не успеешь».
