А я ему и отвечаю: «Че надо?» А он: «Не кипятись! Да или нет?» А отец еще с нами жил. Лапу утром к пастуху выводил за калитку. У нас пастух Темка. Взрослый, на нем пахать можно, а он коров пасет. Выведет, поест, заляжет в сон, потом, поест, приведет в дома, заляжет в сон. И так каждый день. Работяга! Но как коровки идут, мычат, зовут друг друга, банки на шее с железным прутиком брынчат – стоишь, как вкопанный. Красота-а-а… Простая… Деревенская… Из любви и жизни! Нет, из жизни по любви. Тьфу! Для любви из жизни! А Лапа знает и ждет Темку. Конечно, он же ее кормит, как я наших трех кошек. Так вот, этот Любомир – Любик забодал. Ответил я ему: «Да, Шуркин, средний сын». И еще добавил: «У нас папка – во! Он такую машину в два счета кулаком прихлопнет!» А Любик улыбнулся и говорит: «Ты че, дурак пацан?! Просто так спросил. Нужен ты мне больно со своими никудышными карасями!» И вжих-х-х, поехал. Ага! Я-то не нужен, а мать моя Шурка, как оказалось нужна. «Сам дурак!» – осмелев от того, что остался один на дороге, крикнул я ему вслед.
Лапа – корова хорошая, душевная. Голубушка наша родная. Не то, что эти Щебелины. Лапа – она, не то, чтобы желает добра, а безвозмездно его делает. И мы все здоровы. Мать моя Шура – красивая. Очень видная и фигуристая. Волосы все завитками в цвет солнца. Так она их в пучок собирает и под платок прячет. А после бани, как распустит, глаз не оторвать, даже женщины наши деревенские глазеют. «Хороша! – говорят, – повезло Савке с женой!» Савка – это мой папка, то есть наш. Мамка моя и песни поет хорошо, и хозяйством справно занимается. У нее глаза голубые, как васильки. Нет! Как море! Я ни разу не был на море, а все от того, что Лапу не с кем оставить. Папка-то ушел. Но думаю, что как море. Васильки-то тоже ничего, но море… это, наверное, что-то неповторимое, немного грустное и бесконечно новое, как мамкины глаза. Мама моя, то есть наша, хорошая, и папка тоже. Он ведь за мамкой бегал похлеще, чем дядьки Васькин бычок. В душу запала она ему крепко. Даже во сне стонал: «Люблю тебя, Шурочка!» Мы же в одной комнате с Лидкой, а Федька – в своей, а мамка с папкой – в третьей. Один коридор, посередке печка для отопления, как рубашка папкина. Но все слышно. Мы тогда к Федьке прибежали, ему восемнадцать было. А он и говорит: «Быстро спать, неугомонные! Че уши растопырили? Скрутить в трубочку?» И нагнал нас. Ну, мы с Лидкой в комнату вернулись и поняли, что Федька, хоть и умный из нас троих, но дурак. Потому, как папке от любви к мамке даже во сне плохо, а он воды пожалел! Мы бы с Лидкой принесли ему. Может тогда бы и не ушел вот так… босым с папиросами. Федька сейчас в армии. Все хозяйство на мне: и мамка, и Лидка, и Лапа. Не получается на море съездить. Хоть бы глазом поглядеть на другие мамины глаза. Вода видать в нем особенная. Ух!..
В общем, папка наш Савелий – хороший мужик. Деревенские сказывали, что мамку нашу после свадьбы – год из рук не выпускал, нравилась больно. А мамка вся светилась, больше даже самого солнца. Цветы ей рвал, прямо по дороге. Как идет домой с работы – цветы, а утром, говорят – до зари приносил! А потом, Федька – наш брат родился. Так, папка мамке серьги справил. Пошел в магазин, который у железнодорожной нашей станции – Перьино, и купил. Деньжищ отдал, говорят люди – состояние! Корову еще одну купить можно было, да еще поторговаться. Одел ей серьги и сказал: «Носи Шурочка любимая, как Федечку – сыночка носила!» Я ведь все знаю! От кого, от кого? От тетки Зинки. Она же нам добра желает. Когда папка ушел, стала потихоньку все рассказывать. Зараза! Хоть, и добрая. Мы, пущай, маленькие, но переживаем, а Лидка вообще ночью плачет. Приходится к ней на край кровати садиться и гладить по руке, чтоб успокоилась. Скучает. Я тоже скучаю! И Федька, ну и что, что он в армии. Ему там тяжелее всех нас. И мамка, наверное,… Шоферюгу Любика с тех пор, как корова наша Лапа языком слизнула. Хоть бы с папкой на дороге не пересеклись. Она ведь у нас одна в деревне. Все по ней ходят.
