Впрочем, как дело ни обернись, его ждет разлука с ночным сторожем и его женой, которых он привык считать своим семейством. Фонарь стал фонарем, аккурат когда сторож стал сторожем. Жена в ту пору много о себе мнила, только вечерами мимоходом смотрела на фонарь, днем же совершенно его не замечала. Теперь, в последние годы, когда все трое – сторож, жена и фонарь – состарились, она тоже ухаживала за ним, чистила стекло, заправляла ворванью. Супруги были люди честные, ни единой капли не присвоили. Последний вечер на улице, а завтра быть ему в ратуше – вот о чем с грустью думал фонарь, так что сами понимаете, как он горел. Мелькали у него, правда, и другие мысли, ведь он так много всего освещал, так много повидал – уж, наверно, не меньше, чем тридцать шесть городских советников, – но этого он не говорил, потому что был славным старым фонарем и не хотел никого обижать, тем паче начальство. Он так много помнил, и, меж тем как внутри разгорался огонь, что-то словно бы говорило ему: «Да, и меня тоже наверняка вспоминают! К примеру, тот красивый юноша – ах, сколько же лет минуло с тех пор! – в руке у него было письмо, листок розовой бумаги, тонкой, дорогой, с золотой каемкою, исписанный изящным женским почерком. Он дважды перечитал письмо, поцеловал, посмотрел на меня, и глаза его сказали мне: „Я самый счастливый человек на свете!“ Н-да, только он да я знали, что было написано в первом письме от любимой.
Помню я и другие глаза – странно, как скачут мысли! По улице тянулась пышная похоронная процессия, на затянутом бархатом катафалке лежала в гробу молодая красавица, кругом цветы, венки, множество горящих факелов, они прямо-таки затмили меня. Людей за гробом шло не счесть сколько, весь тротуар заполонили, а когда факелы скрылись из виду и я огляделся, возле столба стоял мужчина и плакал, вовек не забыть горестных глаз, что заглянули мне прямо в душу!»
Вот так текли мысли старого уличного фонаря, что светил нынешним вечером в последний раз. Часовой, отстоявший вахту, хотя бы знает своего сменщика и может перекинуться с ним словечком-другим, фонарь же своего не знал, а ведь вполне мог бы порассказать про дождь и слякоть, про то, докуда на тротуаре достигает лунный свет и с какой стороны дует ветер.
На краю сточной канавы собрались меж тем трое претендентов, готовых принять у фонаря полномочия, они ведь думали, он сам выберет себе преемника. Во-первых, это была селедочная голова, она светится в темноте, вот и решила, что, если водворится на столбе, будет способствовать большой экономии ворвани. Во-вторых, гнилушка, которая тоже светится, причем поярче какой-нибудь там селедки, так она сама говорила, а к тому же она – последний кусочек дерева, слывшего некогда красою и гордостью леса. В-третьих, светлячок – откуда он взялся, фонарь понятия не имел, – но так или иначе светлячок был здесь и светился. Правда, гнилушка и селедочная голова клялись, что светится он только временами и оттого принимать его в расчет никак нельзя.
Старый фонарь сказал им, что света у них маловато и на его место они не годятся, но они не поверили, а когда услыхали, что фонарь не вправе распоряжаться своей должностью, объявили, что это весьма отрадно, ведь на старости лет он и выбрать-то правильно не сумеет.
Тут из-за угла налетел ветер, ворвался под крышку старого фонаря и зашумел:
– Что я слышу? Неужто завтра тебя уже здесь не будет и нынче мы видимся в последний раз? Коли так, получай подарок! Сейчас я хорошенько проветрю тебе мозги, и ты будешь ясно и четко помнить все, что видел и слышал, мало того, еще и сумеешь, как наяву, представить себе все, о чем в твоем присутствии расскажут или прочтут, – вот какую ясность мыслей я тебе подарю!
