Один раз позвал его поужинать с нами: сидели я, Араб, Граф.
Домовой чуть удивлённо нас оглядывал, улыбался, посмеивался, изредка шутил; быстро съел салат, котлету, и, выждав минуту, попросился: «Пойду, товарищи командиры?» – ему было будто не по себе; он прошёл «срочку», отслужил по контракту, потом приехал сюда, – кажется, у него в крови было: нечего среди офицеров лишний раз крутиться.
Теперь Домовой выглядел счастливым.
Мы десять раз покурили; кто-то из остававшихся при кухне забавно рассказывал, как, едва рванула в небеса первая ракета, и потом прошла взрывная волна, – качнув кроны и перелистнув страницу на оставленной кем-то раскрытой книжке, – тут же местные поселковые граждане, оседлав велосипеды, поспешили из деревни вон: люди опытные, приученные к тому, что ответка может не заставить себя ждать.
Мы смеялись. Мы выглядели как циники и были циниками.
А что надо было сделать? Заранее обойти эти десять домиков и сообщить: дорогие жители, сейчас будет обстрел? Здесь едва ли не у каждого второго оставалась родня на той стороне – они б через минуту могли туда отзвониться.
(Как нам с той стороны иной раз звонили.)
Ответки всё не было.
Я включил свой телефон, который на передке на всякий случай вырубал, и он тут же замигал, задвигался: Казак.
Голос у Саши почти всегда был весёлый:
– Это вы там… шалите? – спросил он.
– Откуда вестишки? – спросил я.
– Ташкенту корпусная разведка по секрету сообщила: одиннадцать двухсотых на той стороне, только в одном укреп-районе. По признакам – ракета. Вы?
– Было дело.
– Там через посёлок «скорые» туда-сюда летают. Много раненых.
– Будут ещё новости, сообщай.
– Приедешь сегодня?
– Да, наверное. Смотрю пока.
Уже темнело; я сообщил новости комбату, тот снова засмеялся.
Вышел ещё потолкаться, подышать, посмотреть на бойцов.
Народ толпился возле штаба, все зудели, как после весёлой игры.
«Беспилотник!» – подметил кто-то; я поднял голову вверх, – да, нас пасли.
Из штаба на улицу выскочил комбат:
– По домикам все! Не торчите!
Я вернулся в штаб, сел там, верней, полулёг на шконку, и закурил.
На другой стороне посёлка, по звуку – метров за триста от штаба, раздалось два взрыва: их миномёты.
Медленно выпуская дым, в который раз с удивлением вдруг увидел себя со стороны: ведь это же не реальность – а из какого-то фильма выпала плёнка, зацепилась за рукав, я её, как репейник, отодрал, разглядываю первый попавшийся кадр на свет, – а в кадре я: сижу в блиндаже, мерцает свет, лампочка под потолком без абажура, тусклая, – рядом связист, по рации перекликаются наши посты: «Пятый, наблюдаю», «Седьмой, у тебя шнурок развязался», пауза в три секунды, «А у тебя лифчик», тут же жёсткий наезд начштаба: «Отставить!» – и все молчат, – а у меня автомат на коленях, а у меня сигарета тлеет, я смотрю на её мерцающий огонёк – а в расфокусе сидит комбат; тишина.
Кажется, большого обстрела сегодня не будет.
– Так, – говорю, – я поеду. Разузнаю получше, куда от нас прилетело. Если что – звоните, вернусь.
Мы усаживаемся в «круизёр», Арабу бросаю, опустив стекло: «Буду скучать», – он молча кивает; срываемся с места – до свидания, мальчики, ма-а-альчики…
Забавно, что по трассе, в километре от Пантёхи, поворот направо и указатель: «Троицкое – 2 км»; между прочим, там стоит ВСУ, мы в ту сторону стреляли сегодня, стреляли месяц назад, и три месяца назад тоже стреляли, – а они в нашу, – но здесь чувствуется странный слом представлений о расстояниях: когда я смотрю в бинокль – мне всё равно кажется, что они где-то далеко, с той стороны стекла, и если туда пойти, то можно провалиться во временную яму, в миражный обморок, будешь идти-идти-идти – а горизонт, вернее, их окопы, и это самое Троицкое, будут удаляться, удаляться, удаляться…
