Любит.
Даже работу всю домой перетащил, чтобы не оставлять ее без присмотра. Рита хорошо понимала – без его контроля она давно бы устроила в квартире, оставшейся ей от родителей, потоп, пожар или помойку. Она всегда была мечтательницей, плохо приспособленной к реальной жизни. Ей повезло, что Папернов ее подобрал.
Прикосновение холодного воздуха заставило Риту открыть глаза. Ванная была тем местом, где она могла побыть одна, имея на то уважительную причину. Но, конечно, не два часа. Вода уже почти остыла. Папернов стоял возле ванны, рассматривая этикетку на пузырьке с пихтовым ароматизатором.
– Сколько можно валяться? – спросил он. – Я уж думал, ты тут сдохла.
– Извини, я задремала, – пискнула Рита.
– Всю квартиру провоняла дрянью своей, – брезгливо потянув носом, сказал Папернов. – Ты смерти моей хочешь!
– Прости, я не нарочно. – Рита закусила губу. – Может, форточку открыть?
– Бесполезно, – отказался он. – Я так понимаю, на все наши планы ты, как обычно, наплевала?
– Нет-нет, – заторопилась Рита, панически пытаясь вспомнить, что именно из ее утренних предложений одобрил муж. – Я сейчас волосы высушу, это пять минут.
Фен, включенный в розетку, лежал на краю раковины, уставившись на нее черным глазом кнопки. Так неудачно лежал, что достаточно было бы одного неловкого движения, чтобы он упал в ванну.
Той зимой меня украли бомжи.
Не знаю, на кой черт я им сдался, но факт – украли. Подвал, где они свили себе гнездо, был сырым и темным, он пах гниющими тряпками и мазью Вишневского. Труба, тонким щупальцем вытянувшаяся вдоль стены, подтекала. Старые ковры и газеты, картонные коробки и драные пальто, брошенные прямо на пол, – все, что догнивало здесь вместе со своими владельцами, было мокрым и холодным.
Накануне меня сильно избили за попытку удрать. Я лежал ничком, лицом на грязном голом бетоне, и во рту у меня был привкус крови. В темноте кто-то ходил, приволакивая ногу, время от времени наступал на меня и ругался.
Жрать хотелось неимоверно.
Умыться? Согреться? Да, это тоже, но в первую очередь – жрать.
Я заставил себя встать на четвереньки и подползти к окну, сияющему под самым потолком. На улице был вечер, и слабый свет стекал на неровный подвальный пол. Снизу я видел только ноги: женские в изящных сапожках, мужские в толстоподметочных ботинках, детские в резиновых ботиках и старушечьи в убогих растоптанных мокасинах. Цокали по асфальту каблуки, хрустела тонкая корочка льда, проламываясь под нажимом, изредка взвизгивали мелкие камешки. Там, наверху, шумел мир обутых людей, куда мне, босому, путь был заказан.
Тем, кого украли бомжи, ботинок не положено.
Я точно знал, что сделаю в следующий момент. Я подниму руки и ухвачусь за железный штырь, вбитый в тротуар перед окном. Я подтянусь и улягусь животом на ледяной асфальт. Я буду осторожен и не издам ни единого звука, когда бутылочный осколок прочертит длинную красную полосу у меня на животе. И тогда, когда я уже решу, что пора праздновать победу, одновременно случатся две вещи.
Увидев меня, выползающего из подвала, истошно завизжит какая-то женщина в коротком белом полушубке, с лысой собакой на руках.
И кто-то крепко схватит меня за ногу, равнодушно поинтересовавшись: «Эй, борзый, далеко собрался?»
В этот момент я всегда просыпаюсь.
Я провожу в этом подвале пару ночей в год с тех пор, как мне исполнилось восемь. И мне ни разу не удавалось выбраться наружу. Специфическое развлечение, кто бы спорил. Но с людьми нередко случаются куда более неприятные события, чем временное пребывание на чужом месте. Гадкое, но вполне безопасное.
