– И пусть! – еще более насупясь, отвечала Лиза.
Гловацкая не ответила ни слова и, дойдя до перекрестной дорожки, тихо повернула к дому.
Лиза шла рядом с подругою, все сильнее и сильнее опираясь на ее руку.
Так они дошли молча до самого сада. Пройдя так же молча несколько шагов по саду, у поворота к тополевой аллее Лиза остановилась, высвободила свою руку из руки Гловацкой и, кусая ноготок, с теми же, однако, насупленными бровками, сказала:
– Ты на меня сердишься, Женни? Я перед тобою очень виновата; я тебя обидела, прости меня.
Большие глаза Гловацкой и ее доброе лицо приняли выражение какого-то неописанного счастья.
– Боже мой! – воскликнула она, – какое чудо! Лиза Бахарева первая попросила прощенья.
– Да, прости меня, я тебя очень обидела, – повторила Лиза и, бросаясь на грудь Гловацкой, зарыдала, как маленький ребенок. – Я скверная, злая и не стою твоей любви, – лепетала она, прижимаясь к плечу подруги.
У Гловацкой тоже набежали слезы.
– Полно лгать, – говорила она, – ты добрая, хорошая девушка; я теперь тебя еще больше люблю.
Лиза мало-помалу стихала и наконец, подняв голову, совсем весело взглянула в глаза Гловацкой, отерла слезы и несколько раз ее поцеловала.
– Пойдем, умоемся, – сказала Женни. Девушки снова вышли из сада и, взойдя на плотик, умылись и утерлись носовыми платками.
– Вот если бы нас видели! – сказала Лиза с улыбкой, которая плохо шла к ее заплаканным глазам.
– Ну и что ж, ничего бы не было, если бы и видели.
– Как же! Ах, Женька, возьми меня, душка, с собою. Возьми меня, возьми отсюда. Как мне хорошо было бы с вами. Как я счастлива была бы с тобою и с твоим отцом. Ведь это он научил тебя быть такой доброю?
– Нет, я ведь так родилась, такая ледышка, – смеясь, отвечала Женни.
– Да, как же! Нет, это тебя выучили быть такой хорошей. Люди не родятся такими, какими они после выходят. Разве я была когда-нибудь такая злая, гадкая, как сегодня? – У Лизы опять навернулись слезы. Она была уж очень расстроена: кажется, все нервы ее дрожали, и она ежеминутно снова готова была расплакаться.
Женни заметила это и сказала:
– Ну, перестанем толковать, а то опять придется умываться.
– Что ж, я говорю правду, мне это больно; я никогда не забуду, что сказала тебе. Я ведь и в ту минуту этого не чувствовала, а так сказала.
– Ну, разве я этого не знаю.
– То-то, ты не подумай, что я хоть на минуту тебя не любила.
Лиза опять расплакалась.
– Ты забудь, забудь, – говорила она сквозь слезы, – потому что я… сама ничего не помню, что я делаю. Меня… так сильно… так сильно… так сильно оби… обидели. Возьми… возьми к себе, друг мой! ангел мой хранитель… сох… сохрани меня.
– Что ты болтаешь, смешная! Как я тебя возьму? Здесь у тебя семья: отец, мать, сестры.
– Я их буду любить, я их еще… больше буду лю… бить. Тут я их скорее перестану любить. Они, может быть, и доб… рые все, но они так странно со мною об… обра… щаются. Они не хотят понять, что мне так нельзя жить. Они ничего не хотят понимать.
– Ты только успокойся, перестань плакать-то. Они узнают, какая ты добрая, и поймут, как с тобою нужно обращаться.
– Н… нет, они не поймут; они никог… да, ни… ког… да не поймут. Тетка Агния правду говорила. Есть, верно, в самом деле семьи, где еще меньше понимают, чем в институте.
Лиза, расстроенная до последней степени, неожиданно бросилась на колени пред Гловацкою и в каком-то исступлении проговорила:
