«Не за кого, не за кого», – решил он.
«А любовь-то, в самом деле, не на уважении держится… Так на чем же? Он свою жену любит. Вздор! Он ее… жалеет. Где любить такую эгоистичную, бессердечную женщину. Он материалист, даже… черт его знает, слова не придумаешь, чтό он такое… все отрицает… Впрочем, черт бы меня взял совсем, если я что-нибудь понимаю… А скука-то, скука-то! Хоть бы и удавиться так в ту же пору».
И с этим словом Юстин Помада остановился, свернул комком свой полушубочек, положил его на лежанку и, посмотрев искоса на луну, которая смотрела уже каким-то синим, подбитым глазом, свернулся калачиком и спать задумал.
Глава двадцатая
За полночь
За полночь послышалось Помаде, будто кто-то стучит в сеничную дверь.
«Сон, это я во сне вижу», – подумал дремлющий Помада.
Стучали после долго еще в дверь, да никто не встал отворить ее.
«Сон», – думал Помада.
В мерзлое стекло кто-то ударил пальцем.
Еще и еще.
«Ну пусть же еще ударит, если это не сон», – думал Помада, пригревая бок на теплой лежанке.
И еще ударили.
– Кто там? – вскинув голову, спросил Помада. Гул какой-то послышался из-за окна, а разобрать ничего невозможно.
– Чего? – спросил Помада, приложив теплое лицо к намерзлому стеклу.
Опять гул. Человеческий голос, а ничего не разберешь.
«Перепились, свиньи», – подумал Помада, надев докторовы медвежьи сапоги, вздел на рукава полушубок и пошел отпирать двери холодных сеней.
– Кто?
– Свои, батюшка.
– Кто? – снова спросил Помада, держась за задвижку.
– Герасим.
– Чего ты, Герасим?
– Бахаревский Герасим.
– Да чего?
– К вам, Юстин Феликсович.
Помада отодвинул задвижку и, дрожа от охватившего его холода, побежал в свою комнату.
Не успел он переступить порог и вспрыгнуть на печку, а за ним Гараська бахаревский.
– Что? Чего тебе ночью? – спросил Помада.
– К вашей милости, барин.
– Ну?
– К нам пожалуйте.
– К кому к вам?
– На барский двор.
– Что там такое у вас на барском дворе?
– Ничего, все благополучно. Барышня вас требуют.
– Какая барышня?
– Лизавета Егоровна приехала.
– Лизавета Егоровна?
– Точно так-с.
– Лизавета Егоровна? – переспросил Помада.
– Точно так-с, сами Лизавета Егоровна.
– С кем?
– Одне-с.
– Одна?
– Одне-с, с покочаловским-с мужиком.
– С кем?
– С покочаловским-с мужиком-с, – наняли, да обмерзли-с, нездоровы совсем.
– Одна?
– С покочаловским-с мужиком.
– Ну?
– Пожалуйте. Сейчас вас просят.
– Пошел, пошел домой. Я сейчас… Розанов! Розанов! Дмитрий Петрович!
– Н-м! – протянул доктор, не подавая никакой надежды на скорое пробуждение.
– О, черт! – пробурчал Помада, надевая на себя попадавшуюся под руки сбрую, и побежал.
Бежит Помада под гору, по тому самому спуску, на который он когда-то несся орловским рысаком навстречу Женни и Лизе. Бежит он сколько есть силы и то попадет в снежистый перебой, что пурга здесь позабыла, то раскатится по наглаженному полозному следу, на котором не удержались пушистые снежинки. Дух занимается у Помады. Злобствует он, и увязая в переносах, и падая на голых раскатах, а впереди, за Рыбницей, в ряду давно темных окон, два окна смотрят, словно волчьи глаза в овраге.
«Это у Егора Николаевича в комнате свет», – подумал Помада, увидя неподвижные волчьи глаза.
«И чудно, как смотрят эти окна, – думает он, продолжая свою дорогу, – точно съесть хотят».
«А ведь дом-то нетопленый. Холод небось!»
«И зачем бы это она?.. И на наемных… Должно быть… у-ах! – Эко черт! Тогда свалился, теперь завяз, тьфу!..»
