Барышни, пришедшие в департамент испросить милостей, не могут оторвать от моего трудолюбивого тела шаловливых и молодых глаз. Они говорят: «вот дурак-то». Это почему это я дурак. Они хихикают и тычут в меня острыми карандашами. Мои руки вследствие этого дрожат и небесные линии вопреки моему желанию некстати пересекаются.
Это не к добру.
Я говорю «пошли прочь прохиндейки» они еще больше хихикают и хохочут и еще больнее тыркают в мое тело цветными карандашами. Они говорят «расскажи нам про любовь, Вячеслав Самсонович!» Ишь чего захотели.
Мои руки и ноги сплошь все в разноцветных точках, как будто бы я заболел оспой ну или еще какой-нибудь малоприличной и малоприятной болезнью, о которой и барышням лишний раз не расскажешь.
Фельшер кукушкин будет мне делать прививки и я околею. Смейтесь, смейтесь.
Я говорю «я, барышни, например люблю свою набедренную повязку. Мы с ней как муж и жена. Она сейчас внизу в шкафчике у швейцара. Висит. Она там. Я купил ее три года тому назад в английском магазине на Большой Морской за весьма приличную и кругленькую сумму».
А они еще громче хохотать.
«Дурак ты Вячеслав Самсонович!»
Я говорю «с меня хватит». Они еще больнее тычут. «Висит, висит!» Мне пора в Персию. Где там моя подруга нательная повязка.
Вдруг на улице холодно?
Как я без нее пойду.
Девки кричат «возьми нас с собою в Персию, Вячеслав Самсонович!»
Да пошли вы нафиг.
Швейцар говорит мне: «Вы как хотите, Вячеслав Самсонович, но ваша набедренная повязка только что пропала-с». Насовсем-с. Это как это понимать? Свет очей моих… Услада-с моих чресел… Что значит «пропала-с»? Кто посмел? Не иначе девки… Ну ладно думаю, хрен с вами, я пойду в город просто так, без повязки. В чем мать родила. Так даже лучше. Пусть меня обдувает и терзает ветер. Я выхожу наружу. Лифляндская улица хороша как никогда. Слава богу, не слишком холодно. Хотя и дождливо. Мелкая морось. Вдали чернеет и зловеще сверкает загадочный Екатерингоф, куда мне очень хотелось бы однажды попасть. Я смотрю под ноги – вдруг она, услада моя, тряпочка моя, там валяется. Под ногами. Мокрая такая, несчастная. Но нет. Нету ее там. Нету. Но это ничего, ничего. Я говорю: «Прощай морской департамент». Город принимает меня в свои цепкие колдовские объятия.
Я ложусь спать без набедренной повязки. Я укладываюсь в кровать, хотя еще вполне день, но сумрак заволакивает все вокруг и мои глаза слипаются. Ну и пусть, думаю. Ну и пусть. Я сегодня и так немало потрудился. Пальцы мои дрожат, ноги мои коченеют.
Я накидываю поверх своего мокрого туловища небольшой колючий пледик. Когда-то он был неотъемлемой частью одного верблюда. Потом верблюда убили, вынули из него все внутренности, а из его шкуры соорудили пушистый колючий плед. Вот так всегда, думаю. Живешь, живешь, потом тебя пускают на одеяла и какой-нибудь голый урод укрывает тобой свои руки и ноги. Ну, я не урод конечно это я так. В департаменте любят меня за мою красоту и усидчивость. «В морском департаменте вы просто незаменимы, Вячеслав Самсонович», говорят они. Ну хорошо, думаю. А что вот потом? Стоишь перед конторкой, перед тобой бумага, линейка, чернила, чертишь небесные линии, а из тебя после всего этого какое-нибудь дегтярное мыло вонючее навертят. Нет разве?
Я ведь завещал свое благоуханное туловище Зоологическому музею, а не какому-нибудь там костеобжигательному заводу. Душа моя пусть отправляется себе на небо, а туловище да посвятит себя и подарит науке. Вот пусть академик Павлов режет меня вдоль и поперек, ему можно. У нас не так уж и много хороших людей, и академик Павлов несомненно среди них.
