Немиров дол. Тень - страница 27

Хитрый дед слукавил, не заставил помогать конюхам, вместо этого повёл к норовистому вороному Краса. Стал учить, что делать, если лошадь взбесилась. Искр позволил себя погладить, благодушно слизнул с ладони сухарь.

– Прошлый год рой в город прилетел. Двух лошадей до смерти зажалил, а ему, – старик любовно похлопал Искра по шее, – морду так искусали, губы с кобылью жопу раздулись. Дёсны сильно кровили. Чуть с голоду не издох. До сих пор шалеет, как пчелу услышит.

– Сынок… – тихий голос потонул в лошадиной возне, в усталой болтовне конюхов, но сердце выцепило его как ни один другой на свете, уловило тонко настроенной на родное струной.

Дарьян обернулся, в воротах конюшни стояла, теребя тряпичный узелок, мать.

Сына обнимала долго, а потом всё поворачивала спиной, боками, не верила, что нет ран кроме как на голове. Всплакнула. А затем снова принялась обнимать.

За её спиной конюхи провели под уздцы трёх лошадей с припозднившимися, укутанными в плащи всадниками. Дарьян потянул мать с прохода в оружейный угол, где она устроила ненаглядному чаду настоящий допрос.

Да хорошо всё… Не болит… Лучший ярский травник лечит… Он княжеский конюший, потому тут рядом в хлеву и положили… Что сомнительно? С верховным ведуном не поладил, он его в конюшню и выжил – лошадей лечить. А люд всё равно к нему бегает. Даже княжичу спину врачует… Ничего не исхудал, тебе кажется… Не придумывай, кормят, как порося к столу великого князя… Да не помоями! Просто так выразился!.. Сказал же, не болит ничего… Тепло… Не устал… Нет, только поел… Пироги? Ладно, давай раз привезла…

– Ты лучше расскажи, как дома? – Дарьян сел на сундук. Пироги с кислой мочёной рябиной пополам с нежной сладкой свёклой в дороге не измялись, а густой прелый дух конюшни нечаянное лакомство ничуть не портил. Мать опустилась рядом. – Что с утраченной данью решили? Долго наши думали.

Она сразу сникла, маленькие покатые плечи опустились сильнее.

– Высчитывали-выгадывали, а всё к тому же и пришли. Отдадим зерно сейчас – на сев не хватит. Купеческий голова сидит у Сивояра, уговаривает взять после жатвы двойную данность, а яры хотят вчетверо больше. Хлеба дома никто не ест, князь велел всё до зёрнышка сдать. Вот тебе на пироги три горсти уберегла. Даже подпорченное сеять будем. Может, взойдёт… Бразд тебя дожидается, пахать надо. Хочет у оланков зерна на сев докупить. Если цену не заломят. А то осенью помимо дани, посевного, да того, что на зиму придётся оставить, ничего на продажу не будет.

Дарьян помрачнел, вспомнил прошлую весну. Плавающий, пьяный от изнурения взгляд отчима, его блаженную, счастливую улыбку. В жёлтых, не отстирываемых разводах налобная перевязь словно побывала в лохани с потом, капли-виноградины набрякли на носу и бровях.

Бразд отёр лицо жёсткой, как подошва, ладонью, стряхнул в траву, опустился на землю и обессиленно откинулся на шершавый ствол старого вяза. Над головой шелестела громадная крона, давала людям возрождающую к жизни прохладную тень.

Медово-золотой вечер плыл в мареве, оглушительно стрекотали кузнечики. Рядом на земле вповалку лежали наёмные пахари, тяжело дышали. Дарьян был тут же. В его теле ровно гудела каждая жилка, и даже жажда ощущалась отстранённо, не могла заставить дотянуться до ковша в бочонке с водой.

Прошлой весной на пахарском сходе отчим заявил на два надела больше обычного и получил их. Засеял. Потом были беспрестанные мольбы и подношения Живе. Зима и весна всеми приметами обещали тёплое, без гнилых затяжных дождей лето, поэтому разговоры плугарей то и дело съезжали к будущей выгоде с осенних продаж.