– В каком смысле «местный грузин»?
– В обычном. Думаешь, тут одни абхазы? Как бы не так!
– Сандро говорил: чисто абхазское село.
– Слухай его больше. Тут чёрт мешал – всяких кровей намешал. Тут и адыги, и абхазы, и грузины – эти, чтоб ты знал, тоже между собой разнятся: мегрелы есть, имеретинцы, сваны… Вот мой Паша как раз от свана родился, они все рыжеватистые и глаза светлые. Русские чуть не в каждом доме: если не дед или бабка, то невестка – местные своих девок на сторону плохо отдают, а себе берут хоть с Африки, любую возьмут, в Абхазии женщин мало… Еврей жил, сам на русской женатый, а зятья у них – один абхаз, другой армянин. Они первыми уехали, как буча поднялась. Верно тебе говорю: у нас тут на кого ни глянь, все полукровки…
– А как же… Чего тогда… воюют?
Люда всплеснула руками, округлила чёрные глаза:
– Ты чё такой наивный? Политика, б…! Жили себе и жили, нет, кому-то куска не хватило! Та шоб им, подлюкам, хорло разорвало!..
Возмущённая Люда раскраснелась, помолодела, в речи явственно проступил украинский говор. Виктор того не заметил. Ему вдруг сделалось жарко в прохладной комнате, даже пот прошиб, взгляд непроизвольно тянулся к лицу светловолосого мужчины. Виктор с усилием отвёл глаза, принялся разглядывать другие снимки, но и на них видел Павла – где с Людой, где с какими-то мужчинами… женщинами… ребятишками… Тряхнул головой, сунул в карманы непроизвольно сжатые до побелевших костяшек кулаки, спросил:
– Ваши дети?
– Не, то его родня и мои племянники с Черниговщины, давно уж не виделись… У нас одна дочка. Вот, Тамарочка…
Люда сникла, погладила фото смеющейся девушки в цветочном венке на тёмных волосах, ладонью отёрла пыль. Вздохнула.
– Далеко она, в Канаде. Мы с Пашей для неё одной жили. В Москве на врача выучили. Думали, вернётся, а она в восемьдесят восьмом уехала. Там замуж вышла… Мы вначале получали письма, потом перестали, вот уже… второй… не, третий год ничего. Ладно, то всё не твоё дело, твоё – дом мне поправить. И вот ещё что: могу тебя кормить, комнату выбирай любую, хоть внизу, хоть наверху, а денег у меня нет.
На том и сошлись: платой за работу Виктору будут стол и кров. А потом… Что же делать, если он молод и здоров, да и она ещё не старуха. А на сплетни наплевать, люди всегда найдут, за что осудить одинокую женщину.
Люда и верила, что муж вернётся, и не верила. Порой была убеждена: Павел сбежал от войны. И тому был повод. Как стали доходить до них известия о погромах в Сухуме, он забеспокоился. Хотя вырос на Украине и жил под материнской фамилией, в селе все знали, что отец его – грузин, что своего единственного сына, пусть внебрачного, признавал, любил, дом свой ему подарил и был им же на сельском кладбище похоронен. Павел уговаривал жену перебраться в Россию, грозил без неё уехать, если не согласится. Она не спорила, но и собираться не спешила. Тянула время, надеялась: авось, до их насквозь интернационального села не докатятся столичные раздоры, дурная заваруха скоро закончится. Вот и дотянула – осталась одна, а Павел спокойно живёт где-то с другой бабой.
А то вдруг одолевали её сомнения, что после двадцати лет мирной совместной жизни муж мог уехать, не прощаясь. Может, убили его? Вон, сколько по лесам мутного народа шастает, – думала Люда, но тут же пугалась таких мыслей. Нет-нет! Если бандиты застрелили Павла, ополченцы давно нашли бы его тело. Все знают: убитых враги не уносят и не хоронят в лесу… Конечно, он где-то устроился, поживает себе спокойно и в ус не дует. Значит, и ей можно простить новую жизнь.
