Неординарные преступники и преступления. Книга 7 - страница 10

Своеобразие французских юридических норм приводило и к любопытным процессуальным отличиям. Так, например, закон допускал выдвижение против обвиняемого новых обвинений по ходу процесса, причём рассмотрение этих новых обвинений по существу не требовало нового суда; оно осуществлялось в рамках уже начатого процесса. Суд работал с участием присяжных заседателей, но после вынесения их вердикта приговор выносился коллегией судей (в составе трёх рядовых судей и одного главного). Во время допроса под присягой свидетелей и обвиняемого (так называемого «допроса перед жюри присяжных») вопросы могли задавать не только представители обвинения и защиты, но и сами судьи, и присяжные заседатели. Не приходится сомневаться в том, что такой допрос был серьёзным испытанием.

Ландрю не пытался симулировать сумасшествие. Во время психиатрического обследования, проведённого на этапе предварительного следствия, он прямо заявил врачам, что «не считает себя больным человеком, и если его всё же признают таковым, то он оспорит это заключение».

Открывшийся в ноябре 1921 г. судебный процесс над «рыжебородым убийцей» с самого начала подавался французской прессой как сенсационный. Отчасти так оно и было: обвиняемый действительно был необычным преступником. Но в самом слушании дела – увы! – ничего необычного не произошло. Ландрю, как и ожидалось, перестал отмалчиваться и демонстрировал показное желание сотрудничать с судом, но защита его оказалась довольно топорной.

«Если я убийца, то покажите тела убитых мною людей!» – с наигранным пафосом неоднократно восклицал по ходу слушаний Ландрю. Подсудимый постоянно пререкался с главным обвинителем. Едва только в зале суда упоминались 283 пропавшие женщины, Ландрю неизменно подскакивал со своего места и кричал что-то вроде: «Их тоже убил я? Помилуй Бог, да когда бы я успевал это делать?!» Если ему указывали на факты исчезновения женщин, вступавших с ним в интимные отношения, Ландрю снова вскакивал со своего места и, демонстрируя негодование, восклицал: «Меня обвиняют в убийствах! Какое мне дело до исчезновений женщин?!» Подобную аргументацию нельзя не признать корявой; подобным образом нельзя отводить подозрения, основанные на систематически повторяющихся случаях. Ландрю для своего оправдания непременно следовало придумать разумную версию исчезновения людей… Другое дело, что при высоком уровне проработки материалов, на которых базировалось обвинение, сделать это было практически невозможно.

Ландрю с жаром выступал в суде, пытаясь демонстрировать остроумие, благородство манер и негодование происками обвинения. Правда, возразить по существу выдвинутых обвинений ему было нечего.

Суд последовательно разбирал все эпизоды обвинения, устанавливая нюансы взаимоотношений Ландрю с его жертвами. Обвиняемый начинал ломать комедию и пускался в демагогические рассуждения: «Я – воспитанный человек, и ничего не скажу о своих отношениях с упомянутой женщиной. Если Вас интересуют упомянутые обстоятельства, Вам следует отыскать даму и получить её разрешение на их публичное обсуждение». Подобного рода высказывания Ландрю звучали в ходе процесса неоднократно. Но эти разглагольствования обвиняемого лишь усиливали впечатление беспомощности его защиты.

В процессе анализа собственноручных записей Ландрю судьи обращались к обвиняемому с предложением прокомментировать заявления прокурора. Делалось это для того, чтобы обвиняемый смог предъявить доводы в собственную защиту. Ландрю фактически ни разу не воспользовался этим правом, всякий раз бормоча: «Я не имею ничего, что хотел бы сказать…» Его бухгалтерия послужила одним из самых серьёзных доводов обвинения.