– Мм…
– Стальной русский волк.
* * *
По возвращении домой Аравин некоторое время отдыхал. Натаныч не пускал его в зал и не поддавался ни на какие уговоры.
– Рано тебе, сынок. Восстановись, как следует. Что ни говори, а поединок был тяжелый.
Егор и сам это понимал. Во время боя, когда адреналин бурлит в крови, когда азарт и желание победы затмевают боль и усталость, кажется, что все довольно сносно. Настоящая усталость и боль приходят после. Именно после можно адекватно оценить, насколько сложным был поединок.
«Аравин умеет улыбаться, – написали в спортивной прессе. – Он запутал Кортеса. Сначала долго изучал, а затем продемонстрировал, что тоже обладает не менее сокрушительным ударом. К тому же на его стороне были скорость в движениях, ловкость и большая сосредоточенность. Мы увидели не просто яростную жесткость и стремление к победе. Здесь была безумно медленная для Аравина тактика, буквально шаг за шагом. Он показал всему миру бокса, что умеет действовать на любой дистанции, и при этом он может быть как агрессором, так и игровиком. Он одинаково хорошо работает как первым, так и вторым номером».
– Молодец, сынок, – сказал Щукин, отбросив газету в сторону.
В зале было пусто. За окном уже стояла глухая ночь. Только Аравин со Щукиным не торопились уходить. Сидели прямо на матах, а рядом с ними на разложенной шахматной доске – початая бутылка водки и импровизированная закуска. Жесткое нарушение режима могли себе позволить только после боя. Не то чтобы нуждались в этом физически. Скорее психологически, один день хотелось прожить, как простые смертные – с водкой и салом. Кутежи Аравина после смерти сестры не вспоминали.
Натаныч уверенной рукой разлил горючее по пластиковым стаканчикам и, шумно выдохнув, залпом осушил свою порцию.
Схватив маринованный огурчик и кусок ржаного хлеба, молча зажевал.
– Вина у меня перед тобой, Егор, – тяжко начал тренер. – Не могу простить себе…
Аравин догадался, о чем говорит Натаныч, но промолчал. Не собирался помогать Щукину. А тот выдерживал паузу. Определенно не специально. Слова подбирал. Как будто удачной фразой возможно смягчить реальность.
– Если бы ты знал, сколько раз я себя тогда корил за то, что не пустил тебя к сестре. Камень на душе, – выдавил Натаныч. А в глазах подозрительно влажно. – Прости, если сможешь.
Егор долго молчал и стакан свой все никак не решался осушить. Понимал, что Щукин ждет от него прощения. И не мог его ему дать. Потому что злился. Больше двух лет прошли, а смерть сестры – все еще кровоточащая рана. И меньше всего Егору нужно, чтобы кто-то ее сейчас деребенил.
– Бог простит, – без лишнего пафоса. – А мне своих грехов хватает, – сухо добавил Аравин.
Резким движением поднес стакан к губам и опрокинул в себя огненную жидкость.
– Черт возьми, скажи, что думаешь! – недовольно воскликнул Натаныч.
Аравин посмотрел на него абсолютно спокойно.
– Я так и сделал. Сколько лет знакомы, должен понимать уже, что мне незачем врать, чтобы щадить твои чувства, – откровенно ответил Егор. – А что ты хочешь услышать? Злюсь. Но решение не один ты принимал. И давай на этом закончим разговор.
– Вот никогда нормально с тобой не поговоришь, – с досадой в голосе сказал Щукин. – Ну, а как та девчонка, которую ты тогда привез домой?
Вечно Щукин лезет, куда не следует. Как будто так сложно посидеть молча. Почему-то, как бабка-сплетница, всегда хочет что-то разузнать.
