– Имениннику я о вас тоже сказал. Ему интересно будет пообщаться с русской журналисткой.
– Спасибо, Томас. Я только передам картину и уйду.
Нужно ли говорить, что, когда я явилась на торжество, Марты Нойманн там не было?! А существует ли эта женщина на самом деле, раздраженно думала я. Призрак. Она похожа на призрак. Томас смотрел на меня с сочувствием.
– Марта заболела, – сказал он. – Но она живет неподалеку, так что вы можете передать ей картину дома. Оставила адрес.
…Я стою у старого особняка грязно-бежевого цвета. Смотрю вверх, где барельефы, где мутное темное небо и мельтешение бесчисленных капель, где загораются и гаснут незнакомые окна. Помню этот момент, как сейчас. Иногда он снится, этот дождь на моем лице. Мгновение до истины.
Консьерж впустил меня внутрь. Я поднялась на второй этаж и на секунду застыла перед черной дверью с красивой бронзовой ручкой в виде розы. Потом позвонила.
Открыла высокая пожилая женщина с коротко стрижеными седыми волосами. Яркие синие глаза-льдинки. Спокойный голос. Стать. Марта Нойман была похожа на балерину в отставке.
– Вы из России? Томас сказал, что у вас ко мне дело, – сказала она по-русски почти без акцента.
– Да, нужно вам кое-что передать.
Я вошла в квартиру, где пахло ужином, хвоей, где тишина вперемешку с сумерками сбивалась в клубки по углам плохо освещенных комнат. В гостиной был накрыт стол на одну персону, тут же лежали лекарства. Марта предложила мне поужинать, я отказалась и присела на диван рядом с рождественской елью, которая поблескивала в полумраке. Коротко рассказала об Аркадии Фомиче и о его странной прихоти с подарком.
– Но я не знаю человека, о котором вы говорите, – Марта выглядела удивленной. – У меня нет знакомых художников в России.
– Посмотрите картину – может быть, она вам напомнит, – предложила я.
Марта щелкнула выключателем, под потолком вспыхнула большая хрустальная люстра, осветив всю комнату. Потом сняла с полотна упаковочную бумагу.
Никогда не забуду ее лица. Будто невидимый скульптор одним прикосновением превратил его в мрамор. Будто в нем не стало ни одного кровеносного сосуда. Она молчала целую минуту, потом медленно произнесла:
– Откуда у вас это?
– Я же рассказала – друг моего деда…
– Нет, вы не понимаете… Вы даже не представляете, как это странно… Какой-то русский нарисовал… вы даже не знаете, что он нарисовал.
Она закрыла рот ладонью и ушла в соседнюю комнату. Вернулась через пару минут с черно-белой фотографией, которую протянула мне.
– Вот, смотрите.
Молодые мужчина и женщина на фоне стены дома. Женщина держит на руках маленькую девочку в платье с оборками. У их ног валяется оброненная кукла. Остроухий доберман с мячом в зубах застыл, как изваяние, глядя прямо на зрителя. За углом дома – клумба с розами…
Я не знаю, какое лицо было в этот момент у меня. Вероятно, ничуть не лучше, чем у Марты Нойманн, когда она увидела картину. Я смотрела на фото, не в силах отделаться от ощущения нереальности происходящего.
– Вы знаете, кто эти люди? Моя мама, я и мой отец, Ганс Нойманн. Его единственное фото, которое у меня есть. В 1961 построили стену, и он оттуда уже не вернулся в Западный Берлин.
Мой отец? Этот высокий светловолосый парень с печально опущенными уголками глаз… ее отец?!
– Марта… – заговорила я, пытаясь запихнуть куда подальше ком в горле, мешавший голосу пробиваться наружу. – Марта, этот человек на фото – не Ганс Нойманн. Это Иван Борисович Сергеев, мой дед.
