Он принял театральную позу, стремясь, очевидно, изобразить влюблённого молодого нобиля из итальянской Вероны.
– Скажу вам по секрету, что Шекспир совсем забыл сообщить о виртуозной игре Ромео на мандолине и о том, что он прекрасно пел. Почти как я.
Она засмеялась и захлопала в ладоши.
Юноша на секунду скрылся и вновь показался на балконе, но уже с гитарой.
– Это, конечно, не мандолина, но для нашей сальтареллы вполне подходящий инструмент.
Он снова театрально откинул назад свои тёмные вьющиеся волосы и накрыл струны ладонью. Постояв так немного, юноша вновь принял обычный вид и спросил её:
– Слова нашей сальтареллы должны быть особенными. Подскажите мне тему.
Она опять засмеялась и почти воскликнула:
– Пусть песня будет о рыбаке, в чьи сети попадается не рыба, а красивые девушки!
– Отличный сюжет, попробую подобрать слова.
Он задумался, опёрся ладонью о край балкона и посмотрел в небо. Наверное, он знал, что в такие минуты бывает особенно красив. Она, улыбаясь, любовалась им, будучи не в силах сдержать этой своей красноречивой улыбки. В нём всё было обворожительно, смущало разве что безвкусное золотое колечко на среднем пальце в форме двух слипшихся сердец.
Юноша беззвучно шевелил губами, закрывал глаза и чуть слышно перебирал струны, нащупывая мелодию намечающейся песни.
Наконец, он повернулся к ней, поднял руки, словно требуя тишины у многолюдного зала, и негромко запел:
Не сетуй, рыбак, что пусты твои сети,
Не в толще морской, а средь весей земных,
Немало красоток по жизни ты встретишь,
Которые будут в тебя влюблены…
………………………………………………………..
По сути слова песни были простым прямоговорением, без дробления смыслов, без вибраций пауз, без сложных рифм и изысканных поэтических конструкций – то есть без всего того, что ей так нравилось в стихах и из-за чего она предпочитала поэзию прозе.
Но всё равно ей понравилась песня, и она запомнила её наизусть. Запомнила не только все слова и нехитрую мелодию, но и каждое движение, всякий жест, выражение глаз и этот невероятный окружающий их воздух, наполненный цветными тенями и солнечным светом, воздух, в котором их тела, как ей казалось, сделались невесомыми…
* * *
Земное тяготение к ней вернулось не сразу. Они ещё долго кружились, словно мотыльки, и над старым домом, и над кипарисовыми аллеями, и над всем этим бледным, пропылённым городом. Занятые только друг другом они, не замечали ни влажных голубых гор, ни бликующего зелёного моря. Им было так чудно и странно говорить без слов; осязать, не соприкасаясь; чувствовать и понимать, даже не зная имён друг друга. Хотя кого из них это могло удивить, если само время и пространство потеряли всякий смысл и значение, отчего обнулилась память и свернулись все внутренние и внешние измерения.
Каким же парящим и невыразимым предстало её внезапное счастье! Оно оказалось милее мечты, проще слов и прозрачнее мысли. Дышать этим счастьем, пожалуй, могли разве что олимпийские боги, сходя к своим возлюбленным в виде облака или проливаясь с небес золотым дождём. Как же ей не хотелось возвращаться оттуда! Но реальность уже трясла её за плечи, будила, крича ей в лицо что-то странное и надуманное, вспоминая о какой-то ответственности к неизвестно чему и взывая к непонятному чувству долга, который зачем-то она обязана помнить.
Она отбивалась, закрывала лицо руками, отводила глаза… Но сознание постепенно овладевало ею, наполняя тяжестью земли, предопределения и памяти. Она плакала, что-то бормотала от отчаяния, осознавая своё бессилие и невозможность что-либо изменить. Наверное, не осознавая, что с ней происходит, она выкрикивала слова о том, что уже два года как замужем, что завтра улетает отсюда в далёкий северный город, где мало солнца и вообще не растут кипарисы, что ей уже никогда не будет так хорошо и что она безумно любит этого кудрявого темноглазого юношу…
