– Люся, ну что такое?
– Ммм, – Люся раскачивается в панцирной сетке. Вперёд-назад, вперёд-назад. Наконец с очередным толчком ей удаётся подняться. Грузное тело в широком сером бесформенном платье-мешке кажется огромным. Люся возвышается над сваленной посудой, как исполин, продолжая раскачиваться.
– Горе ты моё горькое, – сокрушается Любовь Филипповна, согнувшись вдвое и подбирая битую посуду, а также куски раскромсанного пирога.
– Ммм, – отвечает Люся.
Любовь Филипповна выходит, через минуту возвращается с веником, совком и ведром, сметает остатки беспорядка, снова выходит и когда возвращается, Люся всё также раскачивается из стороны в сторону, щупая пальцами остриженную голову.
– Нельзя! Люся! Я сказала – нельзя! Посмотри, на кого ты похожа.
Любовь Филипповна хватает голову дочери, как футбольный мяч, гладит шероховатый череп сухой ладонью.
– Охо-хо, доченька моя, – прижимает голову к своей груди.
Люся успокаивается, тёплая мамина грудь даже через халат пахнет Люсе молоком. Молоком… Люся закрывает глаза…
Обшарпанная кухня в чужом доме. Зима. Русская. Не то, что в Молдавии. Морозная, снежная. Шерстяное одеяльце и чуть тёплая печка не спасают от холода. Зато тут нет бомбёжек и немцев нет. И отбирающих последнее румын. Но еды тоже нет. Из еды – всё те же картофельные очистки. Картошку мать относит на рынок. Продать или обменять на дрова, иначе совсем замерзнуть можно. Тамара смотрит в окно. Между рамами окна бутылочки с грудным молоком. По утрам мама кормит грудью Люсю, потом сцеживает остатки в кастрюльку, разливает по бутылочкам, немного сливает в кружку и даёт всем детям по глоточку. Молоко на вкус необычное, немного сладкое, и кажется шестилетней Тамаре чрезвычайно вкусным. Затем мама уходит, оставляя Тамару старшей по дому, наказывая присматривать за остальными детьми, а главное это, конечно, за Люсей, которой всего годик. Люся всё время плачет. Ей холодно и хочется есть.
Тамара смотрит на молоко за стеклом.
– Достанешь бутылочку, погреешь в ладошках так, чтоб молоко тёплое было, и накормишь Люсю. Поняла? – наставляет по утрам мать. Тамара кивает головой.
Бутылка в руках ледяная. Тома дует на ладошки, стараясь их согреть, но пар, похожий на дымок сигареты, успевает остыть, не достигнув кожи рук.
– Ма…., – кричит голодная Люся.
Тома смотрит на сестру. Вытаскивает из бутылочки сложенную в затычку тряпочку, подносит к губам бутылку, пробует, молоко всё такое же холодное.
– Ма…, – кричит Люся.
Тома делает глоток, ещё один, ещё и, не отрываясь, допивает молоко. Отнимает пустую бутылку от губ. По холодным щекам бегут ручейки горячих слёз.
***
«Ах, эта свадьба, свадьба…», – поет Константин. Голос у Кости красивый, почти как у Магомаева, только чуть выше, но тембр… Он тоже хотел бы петь, как Магомаев, не только на свадьбе у сестры, но и на сцене. Большой сцене.
Один заезжий музыкант сказал, что у Кости талант, и ему обязательно надо заниматься музыкой, предложил поспособствовать, чтоб приняли Костю в музыкальное училище, да вот только отец… отец ухмыльнулся: «что это за работа такая – музыкант? То ли дело он! Печник! Вот это профессия: и почёт тебе, и уважение, и деньги немалые".
Так и останется мечта Кости мечтой. А профессия?.. Профессии, как таковой, никогда и не будет. Проработает большую часть жизни в котельной, сопьётся, будет таскать разное барахло с помойки, чтоб потом продать на базаре. И сгинет однажды никому ненужный, даже собственным детям, в старом полуразрушенном родительском доме, поедаемый крысами.
