Вдруг вся толпа, которая уже собралась вокруг места драки, начала рассыпаться, растворяться. И он услышал в коридоре голос старшины Карненко:
– Що тут происходит? А ну разойдись!
Все исчезли.
Он медленно, с трудом поднялся с колена и пошел к умывальнику.
Карненко зашел в умывальную, подошел к нему, поглядел внимательно сбоку, как он медленно набирает в ладони воду и прикладывает ее к опухающей под глазом щеке. Спросил:
– Що случилось, а?
– Да ничего, – пробормотал Дубравин. – Голова закружилась, товарищ старшина, упал, ударился.
Конечно, Карненко все понял. Покачал головой и сказал:
– Ну-ну, смотри, – и ушел.
Обидно, что никто из молодых, а их в умывальнике в тот момент было намного больше, чем «стариков», не вступился. «Трусы! Рабы! И чего я за них влез? Они хуже этих «стариков». Хуже этого урода Мухи. Поэтому и достойны, чтобы их били и унижали».
В опустевшую умывальную пришел Муха. Настроен он был примирительно-нагло:
– Ну што, полушил? На «старика» попер! Ты мне шмотри, что сделал, – он приспустил штанину и показал синие полоски на бедрах. Это Дубравин нанес ему несколько ударов носком сапога. – И пуговицы оторвал на кителе. Где-то они здесь. Давай ищи их! Они где-то здесь!
– Чего? – Дубравин завелся с пол-оборота. Встал в стойку, показывая, что он не сломлен и готов снова драться.
Поняв, что строптивый салага настроен решительно, Муха принялся сам искать свои пуговицы. А Дубравин, чувствуя, как напухает левая щека, становясь на ощупь будто резиновая, приложил мокрое полотенце и пошел к себе на кровать.
Виталий не спал. Ждал его. Постарался поговорить, утешить. Но его запоздалые слова поддержки вызвали у Шурки только вздох:
– Каждый сам по себе. Сам за себя. Вот «старики» поэтому и наглеют. Знают, что на их стороне страх.
Утром левая половина щеки вся вздулась, а под глазом налился огромный фиолетовый фонарь.
Через два дня опухоль стала спадать, синяк пожелтел и стал постепенно рассасываться. А вот боль на душе не проходила. В конце концов, он пришел к такому выводу: «Это сейчас мы еще в карантине, и они побаиваются. То ли еще будет, когда нас распределят в роты? Я, конечно, пахать на них не буду. И тогда либо они меня забьют, либо я кого-нибудь из них убью. Да, другой я себе представлял нашу армию. И какой выход?»
Но, видимо, тот, кто вел его по жизни, придумал для него этот выход. Через несколько дней начальство перед строем объявило, что начинается набор в сержантскую школу в подмосковный город Дубну.
«Пойду туда! – решил Дубравин. – Полгода проучусь. А там стану сержантом, и никто не посмеет назвать меня салагой или черпаком. Да и, может, сюда не надо будет возвращаться».
Так он оказался на пути военной карьеры здесь, в городе, вернее, за городом ядерщиков и физиков.
Вариться в коллективном котле – дело сложное. Еще труднее управлять процессом этой варки человеческого материала.
Здесь, в сержантской школе на окраине наукограда, осваивал ефрейтор Дубравин первые навыки управления людьми. Тем более что в армии все без церемоний. Посмотрели отцы-командиры на вновь прибывшее пополнение. Проверили по описи, есть ли у будущих сержантов положенное количество портянок, подворотничков, у всех ли новые сапоги. Ведь деды и дембеля могли отнять и заменить на дырявые, изношенные. Все или почти все оказалось на месте.
Построили новый набор. Капитан Калмыков, командир учебной роты, широкий, как шкаф, рябой, молодцеватый, прошелся пару раз вдоль строя. И ткнул пальцем в каждого десятого. То есть назначил их командирами отделений. В числе «счастливчиков» оказался и Дубравин. Тут же, не отходя от кассы, им всем присвоили звание ефрейтора, что по-немецки, оказывается, значит «освобожденный от некоторых обязанностей рядового». И нашили лычки, или – по-другому – «сопли», на погоны, чтобы они хоть чем-то отличались от других курсантов. И вот хочешь не хочешь, а уже отвечай, командир, за своих разгильдяев. А тут не до шуток.
