Я поежилась… В моем воображении возникла крошечная одинокая фигурка – я, бредущая по заснеженной улице. Ночь. Фонари не горят, зато светит какая-то чрезмерная луна. Позади меня плетется длиннющая черная тень – моя тень… И вдруг я замечаю еще одну тень. Это за мной крадется убийца, готовый сразить меня ударом огромного булыжника. Он перескакивает от сугроба к сугробу и залегает в снегу, если я вдруг оборачиваюсь. Он все ближе и ближе… Фу, бред! Поздравь себя, Нина, ты пополнила ряды параноиков!
– Громов, не пугай меня! Хочешь, чтобы твоя жена страдала манией преследования?
– Тебе не грозит – ты же дочь мента. Не отвлекайся! Ты когда-то говорила мне, что Перепетуя у тебя давно.
– Да, моя бабушка Аглая куклу так любила, что, когда с инженером-путейцем из дому убегала – это тридцатые годы были, – с собой унесла. Ничего не взяла, только ее. С тех пор Перепетуя в нашей семье. Но бабушка и не подозревала, что в кукле бриллиант, иначе бы давно его достала. И тетя моя – а она славилась умением проникать во всякие семейные тайны – ничего не знала.
– Получается, начало истории надо искать в событиях столетней давности. Нужно выяснить, кто вообще о существовании бриллианта знал. Ты в каком году камень этот видела?
– В тыща девятьсот девятом. В декабре. Сначала в футляре, а потом – на Полине, будущей прабабушке Вовки Шпинделя. Она за его прадедушку тогда замуж собралась. Хотя он…
– Да, ты говорила, он твою прабабушку любил. И кого ты в квартире Назарьевых, кроме Антона Шпинделя, видела?
– Мою прапрабабушку Марию Петровну Назарьеву, ее младшую дочь Полину, старую Аделину Францевну Терентьеву, урожденную Ламсдорф, твоего прадедушку Арсения Сурмина, моего прадедушку Закревского. Тюню еще видела – в образе девицы с косой. А вот внука Аделины, Мишу Терентьева, студента, в декабре не застала, потому что его к тому времени отдали под суд за убийство.
– Теоретически все эти люди, даже студент, могли о бриллианте знать – видели у княгини, или у Анны, или у Полины.
– Нет, видевших бриллиант гораздо больше! Едва не половина Питера имела возможность заметить бриллиант на груди у Полины, на том самом балу, ну, я тебе рассказывала…
Зазвонил телефон, и Громов взял трубку. С минуту он слушал, сдвинув брови у переносицы, а потом сказал:
– Да, конечно, но я сам на нее взгляну. Спущусь через десять минут. С Ниной, разумеется…
Я молча ждала, когда Гришка расскажет мне, на что это мы должны взглянуть, но Гр-р невозмутимо поедал овсянку и ничего объяснять мне не собирался. Были у меня в жизни такие ситуации, может пару раз всего, но были, когда все вокруг, кроме меня, знали, что я должна делать. Ни с чем не сравнимое удовольствие – офонарело стоять посреди народа и читать на всех лицах: «Ну, ну, давай-давай, шевелись, начинай! Ждем-с!» А я – ни сном, ни духом! Однажды я так влетела на редколлегию, и вся редакция, включая приходящего фотографа, заорала: «Ну вот она, Нина Сергеевна, она сейчас все и объяснит!» Главный навис надо мной, как Сцилла и Харибда над путешествующим Одиссеем. Но так как я хитроумием этого греческого мужа не обладаю, мне оставалось только втянуть голову в плечи. У меня не было в запасе шестерых матросов, чтобы скормить их Сцилле, а пока она наедается, миновать Харибду, как это сделал Одиссей у Гомера. «Где правка?» – заорала вдруг Сцилла. «Да! Где правка? Кому отдали?» – подхватила Харибда. Первая моя мысль: «Все, кранты… Уволит…» Потом поняла, что и мне интересно, кому отдали, если я только что с самолета… Короче, все зря кивали на меня и указующе тыкали перстами. Главный даже принес извинения…
