– Я не хочу замуж, Лень. Вообще, – тихо произнесла, повернувшись в его сторону.
Помолчала, собираясь с мыслями и глядя на отсветы уходящего солнца над вершинами деревьев. Жаль. Жаль, что нашей дружбе, похоже, конец.
– Понимаешь, так получилось, что я не жила никогда самостоятельно. Вначале с родителями, затем Пётр Васильевич. Я только сейчас начинаю узнавать, как это – принимать самой жизненно важные решения. И мне кайфово! Я не хочу подстраиваться под интересы другого. А в замужестве мне придётся подстраиваться, – попыталась я объяснить, переведя взгляд на лицо Лёнечки.
У него потемнели глаза, и обострились скулы. И без того усталое лицо приобрело упрямое выражение.
– Не собираюсь я как-то притеснять тебя, ты что? Женечка, я, кажется, люблю тебя! – проговорил мой, похоже, бывший, друг.
– Я не верю в любовь, Лень. Выдумки всё это. Для восторженных дурочек, – помолчала и добавила, – я обожглась в юности, и в том огне сгорела моя вера. Я раненая, ущербная в этом плане. Зачем тебе душевный инвалид, Лень?
Судорога прошла по лицу друга. Что-то первобытное мелькнуло на мгновение и скрылось под цивилизационным налётом.
– Я слышал, объявился твой бывший. Отец Ярослава. Это из-за него? – хрипловато выдавил из себя Леонид.
Вот только ревностных разборок мне ещё не хватало! Так всё было хорошо, и, пожалуйста, началось!
– Да, это из-за него я на взводе в последние дни. Конечно, знакомство сына с отцом впервые в девять лет – это стресс и для меня тоже, – ответила я ровным тоном.
– Ты его до сих пор любишь? – остро глянув на меня, спросил Леонид.
– Какая любовь, Лёня? Какая может быть любовь у выпускницы школы, не видевшей жизни? – фыркнула я.
– Я знаю тебя много лет, Женя. Я не тороплю, – успокоил меня Леонид.
Настроение тихого дачного вечера окончательно растворилось, и сидеть на веранде стало некомфортно.
– Давай спать, Лёня. Утро вечера, так сказать... Спасибо тебе.
За предложение...
Я ушла в дом и поднялась в свою комнату. Закрыла дверь и, не включая свет, подошла к окну, глядя на темнеющий таинственный и страшный лес...
Десять лет назад, примерно в это же время, в конце апреля мы сидели с Костиком во дворе родительского дома и говорили о литературе. О Пастернаке и его признании. О его нобелевской премии и о его романе.
Мы часто разговаривали с Константином о разном. Я находила несуществующие тайные знаки его привязанности ко мне в этих беседах. В его взглядах. В редких, как бы случайных, прикосновениях.
– Получается, что человеческие эмоции, чувства, любовь – это и есть высшие ценности цивилизации? Ради этого мы живём? – спрашивала я Костика.
На столе перед нами дымился паром свежезаваренный чай. И креманки с мёдом чудесно пахли, обещая счастье. И, конечно же, неизменные ландыши.
– Конечно! Что может быть важнее для человека его чувств? – улыбаясь мне многозначительно и немного свысока, отвечал взрослый и невероятно привлекательный для меня парень.
– Жизнь ради любви? Ты хотел бы так прожить? – не унималась я.
Сумерки обволакивали нас, создавая иллюзию уединения. Тихо вдалеке играла знакомая мелодия. Жизнь казалась простой и незамысловатой. «...И прелести твоей секрет разгадке жизни равносилен...»
– Да, – ответил он, и мне показалось, что при этом он по-особенному посмотрел на меня.
Со значением. С намёком.
– А как же долг? Перед семьёй, перед Родиной, в конце концов? – не унималась я, замирая от предвкушения.
