Она отклонилась, как будто я толкнул ее, и промолвила отрывисто:
– Кто?
– Ваш батюшка, – повторил я, – господин Ратч.
– Господин Ратч мне не отец.
– Не отец? Извините меня… Я, должно быть, не так понял… Но мне помнится, Александр Давыдыч…
Сусанна посмотрела на меня пристально и пугливо.
– Вы не поняли господина Фустова. Господин Ратч мой вотчим.
Я помолчал.
– И вы музыки не любите? – начал я снова.
Сусанна опять глянула на меня. Решительно, в ее глазах было что-то одичалое. Она, очевидно, не ожидала и не желала продолжения нашего разговора.
– Я вам этого не сказала, – медленно произнесла она.
– Тру-ту-ту-ту-ту-у-у… – со внезапною яростью пробурчал фагот, выделывая окончательную фиоритуру. Я обернулся, увидал раздутую, как у удава, под оттопыренными ушами, красную шею г. Ратча, и очень он мне показался гадок.
– Но этого… инструмента вы, наверно, не любите, – сказал я вполголоса.
– Да… я не люблю, – отвечала она, как бы поняв мой тайный намек.
«Вот как!» – подумал я и словно чему-то обрадовался.
– Сусанна Ивановна, – проговорила вдруг Элеонора Карповна на своем немецко-русском языке, – музыку очень любит и очень сама прекрасно играет на фортепиано, только она не хочет играть на фортепиано, когда ее очень просят играть.
Сусанна ничего не ответила Элеоноре Карповне – она даже не поглядела на нее и только слегка, под опущенными веками, повела глазами в ее сторону. По одному этому движению, – по движению ее зрачков, – я мог понять, какого рода чувства Сусанна питала ко второй супруге своего вотчима… И я опять чему-то порадовался.
Между тем дуэт кончился. Фустов встал и, нерешительными шагами приблизившись к окну, возле которого мы сидели с Сусанной, спросил ее, получила ли она от Ленгольда ноты, которые тот обещался выписать из Петербурга.
– Попурри из «Роберта-Дьявола», – прибавил он, обращаясь ко мне, – из той новой оперы, о которой теперь все так кричат.
– Нет, не получила, – отвечала Сусанна и, повернувшись лицом к окну, поспешно прошептала: – Пожалуйста, Александр Давыдыч, прошу вас, не заставляйте меня играть сегодня! Я совсем не расположена.
– Что такое? «Роберт-Дьявол» Мейербера! – возопил подошедший к нам Иван Демьяныч, – пари держу, что вещь отличная! Он жид, а все жиды, так же как и чехи, урожденные музыканты! Особенно жиды. Не правда ли, Сусанна Ивановна? Ась? Ха-ха-ха-ха!
В последних словах г. Ратча, и на этот раз в самом его хохоте, слышалось нечто другое, чем обычное его глумление, – слышалось желание оскорбить. Так по крайней мере мне показалось и так поняла его Сусанна. Она невольно дрогнула, покраснела, закусила нижнюю губу. Светлая точка, подобная блеску слезы, мелькнула у ней на реснице, и, быстро поднявшись, она вышла вон из комнаты.
– Куда же вы, Сусанна Ивановна? – закричал ей вслед г. Ратч.
– А вы оставьте ее, Иван Демьяныч, – вмешалась Элеонора Карповна. – Wenn sie einmal so etwas im Kopf hat…[8]
– Натура нервозная, – промолвил Ратч, повернувшись на каблуках, и шлепнул себя по ляжке, – plexus solaris[9] страдает. О! да вы не смотрите так на меня, Петр Гаврилыч! Я и анатомией занимался, ха-ха! Я и лечить могу! Спросите вот Элеонору Карповну… Все ее недуги я излечиваю! Такой у меня есть способ.
– А вы все должны шутки шутить, Иван Демьяныч, – отвечала та с неудовольствием, между тем как Фустов, посмеиваясь и приятно покачиваясь, глядел на обоих супругов.
