Пробравшись в самую глубь, я нырнула в высокую траву. Теперь я была в домике, а знали о моем убежище только несколько новорожденных звездочек.
Неугомонная Каштанка, требуя игры принялась кружить вокруг меня, а потом и вовсе тянуть за косу. Проказница, она метила оставить меня лысой.
— Ну хватит, — смеялась я. — Фу, не надо! Перестань! Ах ты Какаштанка!
Пасть собаки растянулась в человеческой улыбке. Трясущийся язык создавал морось из пахучих слюней.
— Что смотришь, Каша? Не хочу я баловаться, отдыхать хочу.
Смирившись с моей ленью, собака прилегла рядом и положила влажную морду мне на живот.
— Хорошая девочка, — приговаривала я, наглаживая ее макушку и уши. — Помнишь, когда тебя подарили мне на Пасху? Тогда я подумала, что ты маленький медвежонок. Впрочем, ты любила мед, а пчелы любили тебя. Особенно твой нос. Ох, ну и шнобель у тебя был, хоть куртки вещай.
— Что с вами случилось? — кричит мама и хватается за сердце.
С моих волос срываются куски грязи и падают на пол, а следом и капля крови из разбитого носа. Но даже через распухшие пазухи, я чувствую запах свежеиспеченных пирожков с капустой.
— Каштанка увидела кошку, — пищу я, — и помчалась за ней. Наверное, если бы я не привязала ее к велосипеду, то такой напасти не случилось.
— Злата, — вздыхает мама, словно не узнает во мне свою дочь. — Ты только посмотри на себя. Это просто немыслимо.
Мне восемь лет, и я впервые слышу слово «не-мыс-лимон».
Я опускаю голову и рисую сапогом грязную радугу.
— Ох ты ж, батюшки! — креститься дедушка. — Что за чудо-юдо к нам пожаловало? А вторая кикимора где?
— В луже плескается, — мычу я и растираю рукавом по лицу кровь с грязью. — А можно пирожочек?
— Конечно, — смеется Федор, — только когда по булочкам получишь.
Мои глаза распахиваются. Я смотрю на маму жалобным взглядом надеясь на помилование.
Губы мамы трясутся то ли от слез, то ли от смеха. Она растерянна.
— Чего встала, Катька, как куча сена? — гремит дед. — Иди мой засранку да пирожков в рот натолкай, нехай жует. А я пока блохастую вымою, а то Райку до инфаркта доведет. Она мне давно говорила, что по ее двору чупокабры всякие бегают. Да я сам чуть не обсерился, когда нашу Златку увидал.
Мое лицо расплывается в довольной улыбке, отчего в рот попадают капли грызи.
Миновало.
Я почувствовала, как от давних воспоминаний разбухло мое сердце.
— А помнишь, Каштан, как Пашка твою кость сгрыз? — продолжала я. — Так все молочные зубы на ней и остались. А потом его дед прозвал «Гладкий ротик-в попке дротик».
Не сдержавшись, я громко хохотнула. И почему я всегда удивляюсь способности Паши придумывать издевательские стишки? Ответ очевиден: просто он внук своего деда.
Мне нравилось принимать горизонтальное положение, словно только так я могла подумать, повспоминать и помечтать.
Шершавый язык коснулся руки. Пальцы склеила липкая слюна.
— Что это? — спрашиваю я, наблюдая как Саша вырезает «Z» на дереве. Холодное лезвие ножа создает «зайчика», а тот нарочно скачет у моих глаз. А еще эта Каштанка носиться под ногами, лижет руки и норовит поднять мою юбку выше позволенного. — Снова твои мистические знаки? Добро и зло, да?
На лице Саши появляется слабая улыбка.
— Иногда мне кажется, что ты недолюбливаешь мои каракули. Что в этом плохого? Что не устраивает тебя?
Я пожимаю плечом. И только.
Мне пятнадцать, и я продолжаю надеяться на романтику в его рисунке.
