С религией отношения у него складывались по иному, но лишь немногим. В период первого своего восхождения по велению Самой Главной организации он за две недели сумел не только закрыть, но и физически стереть с лица земли тысячу двести семнадцать больших и маленьких храмов – почти все, оставил лишь один, здание которого как памятник древнего зодчества охранялось Объединенными нациями, и за это был удостоен переходящим одноцветным знаменем, которое впоследствии, в годы своей опалы, пришлось сжечь. Когда же положение изменилось и религиозность на государственном уровне стала считаться добродетелью, построил громадный храм, назначил его служителям зарплату, уступающую по величине только зарплате полицейских, создал на базе университета, где когда-то учился, самую крупную в мире Академию духовных устремлений, оснащенную передовым оборудованием, заслужил таким образом абсолютное одобрение среди богобоязненных сограждан, но и этим не ограничился, при первой же возможности отправившись в паломничество за тридевять земель в сопровождении сотни журналистов, в том числе телевизионщиков, которые в режиме реального времени транслировали каждый его шаг по всем возможным телеканалам мира и Всемирной Паутине посредством космических спутников, а в его собственной стране на время паломничества все средства массированной информатизации, включая сельские и школьные радиоточки, передавали одну и ту же новость – как он, облачившись в белоснежные одежды и воздевая руки к небу, обходит главную святыню, вслух умоляя всевышнего быть снисходительным к его многострадальному народу. Что он думал в это время, так и осталось неизвестным, ни с кем на этот счет никогда не делился, но после паломничества его рейтинг среди определенной части населения поднялся до заоблачных высот, а оппозиция, которую он и без того ни во что не ставил, окончательно сникла, и уже никогда не смогла прийти в себя.
Он обожал свое публичное положение, ему нравилось быть на виду. Любил давать интервью, но только телевидению, и всегда ставил условие, чтобы ничего из интервью не вырезали, поэтому передачи получались долгими, на несколько часов; часто выступал на всевозможных совещаниях, в обязательном порядке транслируемых вживую, но больше всего ему доставляло удовольствие снимать с должности или наказывать высоких чиновников в прямом эфире – знал, что для подчиненных это было огромным наказанием. Однажды во время заседания парламента, не обращая внимания на то, что выступал сам председатель, встал со своего места в президиуме, окликнул по имени Главного по государственной и национальной безопасности (в свое время он сам настоял на том, чтобы служба так называлась, считая, что государственное и национальное – понятия абсолютно разные и их нужно объединить в интересах народа), приказал выйти на сцену и, глядя тому прямо в зрачки немигающими глазами, в течение сорока семи минут предъявлял обвинение в государственной измене, остановившись только тогда, когда чиновник, который слыл неуязвимым, не смея отводить взгляд и поняв, что с ним покончено, завел руки себе за спину в ожидании наручников. Но его не стали сажать, просто отправили работать учителем в среднюю школу без права занимать должность классного руководителя. Тот был рад такому исходу и в моменты откровения шепотом рассказывал жене, как долго длились те сорок семь минут и как страшны были глаза человека, вбивающего в него слова обвинения как старые, уже не раз использованные, ржавые гвозди. После этого случая генеральный прокурор слег с обширным инфарктом миокарда, верховный судья тронулся умом и, уже находясь в диспансере для психически больных, попросился в отставку, а председатель парламента так и не сумел сойти с трибуны: когда о нем вспомнили, оказалось, что тот уже мертв. Точных данных о потерях среди других чиновников нет, но известно, что было много заболевших и умерших среди простых рабочих и крестьян. По тем же причинам ли они умерли и заболели, что и высоко- и не очень высокопоставленные чиновники, так никому и не удалось выяснить. Председателя похоронили с почестями как погибшего при выполнении служебного задания, назначив его семье пожизненную персональную пенсию. Выплачивали ее только в течение первых трех месяцев после похорон, но семья не стала добиваться дальнейших выплат.
