Учительница несколько минут колебалась в нерешительности под натиском журналиста и в итоге не сочла нужным вставать на его пути к истине.
– Шумная история тогда случилась, поэтому и помню до сих пор. Милицию ее родители вовлекли, требовали покончить с преследованием.
– А она сама?
– А она плакала в разных кабинетах при разборе происшествия.
– Происшествие – это визит к ней домой с букетом роз?
– Что? Какой визит? О визите я ничего не знаю. Происшествие – это попытка изнасилования.
Самсонов даже вздрогнул от неожиданности. Степень его готовности услышать всякое оказалась недостаточно высокой для восприятия правды жизни.
– Попытка изнасилования кого кем? – глупо спросил он, не успев задуматься над более высокоумной формулировкой вопроса.
– Разумеется, обвиняли Первухина. Все случилось в ее школе, то есть в прежней его. Он оказался там на танцах весной восьмидесятого, еще в девятом классе. Каким-то образом миновал дежурного учителя на входе, иначе он фэйс-контроль бы не прошел. Танцы были в актовом зале, в какой-то момент люди услышали шум совершенно в другом крыле, на втором этаже, который стоял пустым. Сбежались и обнаружили Светлану в разорванном платье, избитую, и Первухина рядом. На вопросы она не отвечала, только плакала, ну и завертелась история. Она в течение всего расследования плакала и не сказала ни слова, а Александра поставили на учет и строго предупредили.
– И каково же ваше личное мнение об этом деле?
– Причем здесь мое личное мнение? Никто не доказал ничего, ни положительного, ни противного. То ли случилось что-то, то ли не случилось, то ли случилось совсем не то, о чем все подумали, туман так и остался.
– И все-таки? Мы ведь с вами не в суде, Первухин давно мертв, вы ему ничем не навредите. Обвинение казалось вам правдоподобным?
Учительница замолчала, рассеянно перекладывая с одного места на другое какие-то книжки и тетрадки.
– Мне тогда казались одинаково правдоподобными любые предположения.
– Как объяснял случившееся Первухин?
– Разумеется, тоже молчал. Точнее, дерзил и всячески ухудшал впечатление о себе, но ни в чем не признавался и ничего не отрицал.
Убедившись в нежелании жертвы добавить новые подробности к уже сказанному, интервьюер принялся въедливо выяснять причины появления ошибки в тексте на мемориальной доске. После нескольких безуспешных отсылок вопроса к директрисе, учительница заговорила о непричастности школы к случившемуся, поскольку она представила правильные сведения, и незадача произошла по вине других инстанций.
– Зачем вообще касаться этой темы? – искренне удивлялась женщина. – Смысл мероприятия не в распространении фактов биографии Александра, а увековечение его памяти.
– В том-то и дело, – удивился в свою очередь Самсонов. – Именно память и страдает, если прямо на мемориальной доске зафиксировано безразличие и невнимание к человеку, память о котором предполагается хранить.
– Ну что за нелепость! Вы ведете себя просто неприлично. Причем здесь безразличие? Зачем досадную техническую ошибку раздувать до размера политической проблемы?
Ничего не ответив и выдержав драматическую паузу, журналист задал свой коронный вопрос:
– Вам жалко его теперь?
Химичка растерялась перед фактом внезапного хамства, несколько минут обдумывала ответ с расстроенным лицом, потом произнесла очень медленно:
– Я ничего не могла в нем изменить.
– И все-таки? Вы не удивляйтесь, я всем задаю этот вопрос. Хочу измерить неосязаемое.
