Несвоевременные - страница 22

Подступал две тысячи двадцать пятый. Из года в год последняя неделя предваряла наступление особого периода в жизни больницы, которое не оставленные чувством юмора работники приёмного покоя – а им в эти дни приходилось веселее других – трогательно именовали новогодней сказкой. «Сказочные» сюжеты набирали обороты постепенно и достигали апогея, девятым валом обрушивая на плечи медиков сонм вновь прибывших больных, в дни между боем курантов и восходом рождественской звезды.

Многие из тех, кто в эти дни оказывался в руках санитаров, в приятельских отношениях с психиатрией были замечены давно и регулярно назначали её работникам рандеву, накануне изрядно перебрав со святой водицей (другими словами, в алкогольном делирии). Были и ни в чём не повинные, которых душевная болезнь сразила внезапно, без видимых предпосылок. Больше всего таких больных любили парамнестические и аффективные синдромы, расстройства сна и сенестопатические депрессии. В этот же раз к Эдмунду Францевичу попал новый пациент, преподнеся ему внезапный эпизод суицидального поведения, да ещё какой пламенно-яркий! И пока коллеги носились, оформляя среди прочих другую несчастливицу, также пожелавшую уйти из жизни в предпраздничной суете, Экзистенский углубился в историю болезни, тронувшую его куда больше. «Как хрупок человеческий разум! – качал головой доктор, внося в карту больного данные его анамнеза, абсолютно безупречного, с точки зрения психиатра. – Вот передо мной благополучный сорокалетний мужчина, у него хорошая работа, два высших за плечами. Рос в интеллигентной семье, построил свою, счастливую, сына в университет отдал. Всеми любим – видел я, как за него тревожатся родные! И что же? Раз – и чуть не сжёг себя. И никакое счастье не спасло от безумия. Чего уж тогда говорить о тех, кто и счастья-то не видел…»

Жизнь человека имеет своеобычное чувство юмора и редко удосуживается поинтересоваться, когда тому было бы угодно спятить. Очередной бедолага попал в больницу с диагнозом «императивный галлюциноз»: голоса в голове объявили ему аутодафе, и он, не посмев воспротивиться их приговору, запланировал самосожжение. Манифестация его болезни была стремительнее вспыхнувшего от спички лесного пожара и сожрала разум больного, как ненасытный красный василиск сжирает целый лесной массив. Прихватив газовую горелку, он устроился в ванне, накидал туда подушек, чтобы лучше полыхало, и уже нажал кнопку поджига, но в последний момент поколебался. Это его и спасло: неожиданно домой вернулся сын, хотел зайти в ванную помыть руки, но натолкнулся на запертую дверь и встревожился. Выбив дверь и обнаружив отца посреди готовящегося костра, он окатил его холодной водой, обезоружил, спеленал и терпеливо дождался спецбригады, слушая душераздирающие стенания и мольбы безумца. Под поутихший после укола нейролептика, но не ставший от того менее заунывным рефрен спасённый сдался на руки санитарам, которые проводили его до кареты и доставили к воротам асклепиона. Что и говорить, случай чрезвычайный. Совесть Экзистенского не была бы спокойна, если бы он ушёл на январские выходные и передал несостоявшегося самосожженца на поруки коллеге, не удостоверившись, что суицидальная симптоматика снята.

Ничуть не меньше мысли доктора были заняты планами на Новый год. Он не знал, успеет ли досрочно завершить дела, чтобы праздничные дни провести вместе с матерью. Та тихо состарилась вдали от него. Вечерами в выходные они созванивались, и он заботливо, с сыновней нежностью расспрашивал её о здоровье. Мать отговаривалась, меняла русло беседы и всё задавала ему наболевший вопрос: «Эд, мой дорогой, скоро ли я увижу тебя?» Он отвечал одними и теми же ободряющими фразами, с тяжёлым сердцем нацепляя маску весёлости, и думал: «Не заметила бы притворства…» Эдмунд Францевич понимал, что, как бы родительница ни тосковала, ему никогда не переманить её в Россию: маленький домик с участком на родине стал так же от неё неотделим, как сделались неотделимы от самого Экзистенского судьбы больных.