– А вдруг со временем он будет сохраняться всё дольше и дольше? – представляла Кетти. – Вдруг однажды – через полгода или год – мы и сами начнём меняться?
– Мы же не часть комнаты. Мы будто что-то подхватываем из неё. Что-то, чего нельзя измерить существующими инструментами. В любом случае, нужно время и тщательное наблюдение, – констатировал Джо.
Комната никогда не разочаровывала их.
Глядя на коллег, Олаф Строссон думал, что выбрал самое скучное направление. Не то чтобы он имел какие-то особые компетенции для настоящих исследований. Но даже составление отчётов теперь виделось ему более увлекательным, чем медитативное протирание приборов и прочие необременительные мелочи, которые выполнял ассистент. Проблема заключалась ещё и в том, что у Олафа не было нужного образования. В химии он разбирался поверхностно, поэтому к исследованиям его не подпускали. И хотя Олаф умел подстраиваться и быстро учиться, на нынешней должности ему просто не в чем было себя проявить. Он проверял оборудование перед использованием, клеил бирки, сортировал документы по папкам в компьютере. Подавал инструменты Брену и, похоже, развлекал того разговорами. Длилось всё это не более четырёх часов в день. Потом Олаф бежал на другую работу.
Больше всего его разочаровывало то, что нетипичное место, о котором ходило много слухов и домыслов, на поверке оказалось не лучше любых других. Разве это само по себе не поразительно – работать с аномалиями? В мире их не так много, и о людях, которые изучают аномалии, обыкновенно отзываются как о первопроходцах или путешественниках. Им завидуют. Вот и Олаф был шокирован, когда впервые увидел перемещавшуюся в пространстве дверь. Был озадачен узнать об МС-12 и до сих пор не до конца верил, что ему не вешают лапшу ради сохранения тайны. А потом удивление прошло, когда работа с необыкновенным превратилась в банальность. Изучая аномалии, люди обязаны делать что-то феноменальное. Ничего такого тут не происходило. Каждый шаг был предсказуемым, не отличавшимся от того, что делали миллионы других исследователей более простых вещей по всему миру. Оттого «приключение» оборачивалось рутиной. Вероятно, поэтому общественность особо не интересовалась институтом, а все рассказы тех, кто после увольнения говорили знакомым об объектах, не вызывали ажиотажа. Необычная вещь? Ну да. А что вы с ней делаете? Вот это и это, собственно, как и на других работах. Скука.
Олаф отодвинулся от монитора и потёр глаза, которые всегда болели после долгого разглядывания экрана. Он знал, что Брен вообще не мог работать с компьютерами из-за редкой генетической болезни, и эта обязанность ложилась на помощников. Учитывая, что в современном мире без компьютеров обходятся редкие профессии, приходилось выкручиваться.
– Без таблеток не только мониторы, но и весь мир кажется ослепительно ярким, – пояснил однажды Брен. – Я вижу цвета не так, как положено. Они врезаются мне в глаза, и кажется, что через них ввинчиваются прямиком в мозг. Долгое созерцание чего-либо вызывает у меня мигрень.
А Олаф ещё на свой дефект жаловался.
– Операция может это ис-с-править?
– Сомневаюсь, что виноваты глаза, – улыбался Брен. – Проблема сидит в участке мозга.
Олаф подумал, что с подобными трудностями Брену невероятно повезло устроиться на работу. Почему он их попросту не утаивал – хороший вопрос. Олаф бы так и сделал. Увы, свой дефект он никак не мог скрыть, из-за чего ему часто отказывали в должностях, где требовалось много говорить. Это злило.
